— Хорошенькое облегчение!
— Ну, ты меня понимаешь. Мало ли что могли натворить эти радикалы!
— Война обойдется нам в сотни и сотни миллионов. Неизвестно, когда она кончится. Немцы не шутка.
— Что ты, Сомс, когда против них Россия и мы? Да и Франция, говорят, сейчас очень сильна.
— Сказать можно что угодно, — проворчал Сомс.
— Но ты ведь доволен?
— Доволен, что мы не подвели, это да. Но тут всем достанется. Где твой Бенедикт?
Уинифрид быстро подняла голову.
— О, — сказала она. — Но ведь он даже не записывался в армию.
— Значит, запишется, — мрачно произнес Сомс. — Ты правда думаешь, что это так серьезно?
— Серьезнее некуда. Попомни мои слова.
Несколько минут Уинифрид молчала; на лице ее, обычно светски непроницаемом, появилось такое выражение, будто кто-то приподнял над ним шторку. Она сказала едва слышно:
— Счастье, что у Вэла больная нога. Сомс, неужели ты думаешь, что они вторгнутся сюда?
— Только если совсем потеряют голову. Все зависит от флота. Говорят, есть там один дельный, по фамилии Джеллико [60], а, впрочем, кто его знает. Тут еще эти цеппелины… Отдам Флер в какую-нибудь школу на западе.
— Запасать провизию нужно?
— Если все начнут запасать, будут перебои, а это не годится. Чем меньше суеты, тем лучше. Я завтра уеду к себе первым поездом. А сейчас пойду спать. Покойной ночи.
И он поцеловал сестру в лоб, мельком взглянув на ее лицо, над которым все еще не задернули шторку.
Он хорошо выспался и еще до полудня вернулся домой. Радость Флер, выбежавшей встречать его, и солнечный покой реки пролили бальзам на его сердце, так что он не без аппетита позавтракал. После завтрака к нему на веранду пришел старший садовник.
— Выставку цветов отложили, сэр. Сегодня не откроют. А немцы, похоже, зарвались, сэр, как вы полагаете?
— Не знаю, — сказал Сомс. Все, казалось, воспринимали войну, как веселый пикник, и это раздражало его.
— И лорд Китченер, на счастье, здесь, — сказал садовник. — Уж он-то им покажет!
— Война может продлиться и год и больше, — сказал Сомс. — Так что не тратьте зря деньги, понятно?
Садовник удивился.
— А я думал…
— Думайте, что хотите, но никаких лишних трат, и готовьтесь сеять овощи. Ясно?
— Ясно, сэр. Так вы думаете, это дело серьезное, сэр?
— Да, — сказал Сомс.
— Слушаю, сэр.
Садовник удалился. И у этого ветер в голове! В том-то и беда: сердце у людей доброе, а вот голова не работает. У немцев, говорят, головы большие, круглые, а затылок срезан. Да, помнится, так оно и есть. Он вошел в дом и взял «Таймс». Читать газеты — больше как будто ничего и не оставалось. Вошла Аннет с румянцем на щеках и клубком шерсти в руке.
— Ну, — сказал он, выглядывая из-за газеты, — теперь ты довольна?
Она подошла ближе.
— Брось газету, Сомс, дай я тебя поцелую.
— Это по какому же случаю?
Аннет отбросила газету в сторону и села к нему на колени. Потом положила руки ему на плечи, наклонилась и поцеловала его.
— Потому что вы не покинули мою родину в беде. Я горжусь Англией.
— В первый раз слышу, — сказал Сомс. Она была не легонькая, от нее пахло вербеной. — Не знаю, право, — добавил он, — какую пользу мы можем принести. Разве что на море.
— О, но это все, что нужно. Теперь мы не приперты к стене, мы опираемся на вас.
— Ты-то безусловно, — сказал Сомс, нисколько, впрочем, не огорчаясь этим обстоятельством.
Аннет встала. Вид у нее был преображенный.
— Теперь мы разобьем этих ужасных немцев. Сомс, нужно расстаться с фрейлейн. Нельзя больше ее держать.
— Я этого ждал. Но почему? Она-то чем виновата?
— Оставить в доме немку? Нет!
— Да почему? Какой от нее вред? А если ты ее уволишь, что ей делать?
— Что угодно, лишь бы не в моем» доме. Почем мы знаем, может, она шпионка.
— Чушь!
— Ах, вы, англичане, так туго соображаете, всегда спохватываетесь слишком поздно.
— Не вижу проку в истериках, — буркнул Сомс.
— О нас будут говорить по всей округе.
— Пусть говорят.
— Non! Я уже сказала ей, чтобы собиралась. А Флер после каникул отдадим в закрытую школу. Не возражай, Сомс, я не оставлю в своем доме немку. «A la guerre comme a la guerre».
Сомс проворчал что-то очень неодобрительное. Ну, закусила удила! Чувство справедливости в нем» было глубоко оскорблено, однако рассудок подсказывал, что если спорить с Аннет, положение станет невыносимым.
— Тогда пришли ее ко мне, — сказал он.
— Только не вздумай с ней нежничать, — сказала Аннет и ушла.