Я не знал ни греческого, ни древнееврейского, и если б я даже научился понимать язык, на котором здесь говорят, все равно был бы неспособен понять, уходит ли он корнями в один из этих двух языков. Я слишком мало пробыл среди них, чтобы узнать их обычаи, но они не произвели на меня впечатления религиозных людей. Это как раз вполне естественно: десять колен всегда относились к религии с прискорбным равнодушием. Но не смогу ли я заставить их перемениться? Возвратить потерянные десять колен Израилевых в лоно единственной истинной религии: вот это действительно значило бы заслужить венец бессмертной славы! Мое сердце бешено колотилось, пока я упивался этой мыслью. Какое славное положение будет мне обеспечено на том свете, а возможно, даже и на этом! Каким безумием было бы отвергнуть такой шанс! Я займу место в ряду сразу вслед за апостолами, если даже не вровень с ними — и уж точно выше малых пророков, а возможно, выше любого из авторов Ветхого завета за исключением Моисея и Исайи. За такое будущее я бы без малейших колебаний пожертвовал всем, что имею, если б только мог найти разумное подтверждение его реальной возможности. Я всегда и от всего сердца одобрял деятельность миссионеров и время от времени вносил скромную лепту в поддержку и распространение их усилий, но до сей поры меня ни разу не посещало чувство, что встать в ряды миссионеров — мое призвание; я ими восхищался, завидовал им, уважал их гораздо сильнее, чем, скажем прямо, их любил. Но ежели эти люди и правда суть десять колен Израилевых, тогда совсем другое дело: возможности открывались столь умопомрачительные, что пренебречь ими было немыслимо. И я решил: если обнаружатся признаки, подтверждающие верность моего впечатления, если я действительно забрел в страну потерянных колен, то я займусь их обращением.
Могу здесь отметить, что именно об этом открытии я упоминал на начальных страницах. Время лишь усилило впечатление, которое создалось у меня вначале; и хотя в течение нескольких месяцев я еще продолжал сомневаться, ныне никакого чувства неопределенности у меня нет.
Когда с завтраком было покончено, хозяева мои подошли ближе и стали указывать на долину, ведущую вглубь их страны, как бы желая сказать, что мне надо идти с ними; затем они ухватили меня за руки с таким видом, будто хотели понудить к уходу, в то же время давая понять, что не собираются тащить меня силком. Я засмеялся и провел ребром ладони по горлу, также указав на долину, изображая, будто боюсь, что меня убьют, стоит мне там оказаться. Они сразу разгадали смысл моих жестов и решительно замотали головами, показывая, что опасности нет. Поведение их полностью меня успокоило; в течение примерно получаса я упаковал поклажу и горел желанием пуститься в дальнейший путь. Я чувствовал, что набрался сил и отлично отдохнул, вдоволь наевшись и отоспавшись, тогда как надежды мои и любопытство были возбуждены до крайности, ибо я осознал, в каком небывалом положении очутился.
Но постепенно возбуждение мое стало остывать, и я начал подумывать, что люди эти, может быть, вовсе не пресловутые десять колен; в таком случае я не мог не сожалеть о том, что надежды разжиться деньгами, из-за которых претерпел я столько тревог и опасностей, почти бесследно развеяны тем фактом, что страна-то оказалась набита под завязку людьми, вероятно, уже разведавшими и обратившими себе на пользу самые доступные из ее ресурсов. Сверх того, как же я выберусь отсюда? Ибо что-то в поведении моих гостеприимных хозяев подсказывало, что, несмотря на всё добродушие, они меня держат за пленника и намерены держать за пленника и впредь.
VII. Первые впечатления
На протяжении примерно 4 миль мы шли по горной тропе, то на несколько сотен футов выше гремучего потока, берущего начало среди ледников, то вдоль него, по берегу. Утро было холодное и довольно туманное, осень уже шла широкими шагами к зиме. Время от времени мы проходили через сосновый бор, а может быть, то были тисы; и еще я помню, что мы то и дело проходили мимо маленьких придорожных храмов, и перед каждым стояла очень красивая статуя, представляющая собой человеческую фигуру, мужскую или женскую, либо в самом расцвете юности, силы и красоты, либо в возрасте величавой зрелости, а то и в преклонных годах. Минуя эти храмы, гостеприимны мои непременно низко кланялись, и я всякий раз приходил в замешательство, видя, что статуям, воздвигнутым с целью запечатлеть чьи-то незаурядные личные качества или выдающуюся красоту, поклоняются столь истово. Однако я не выказывал никаких признаков удивления или неодобрения, ибо помнил, что «быть всем для всех»[10] есть одна из заповедей Христианского Апостола, которую мне должно соблюдать с особым тщанием. Миновав в очередной раз одну из этих часовен, мы через малое время очутились в селении, выступившем перед нами из тумана, и я забеспокоился, как бы не стать объектом назойливого любопытства, а то и неприязни. Но ничего такого не случилось. Мои проводники мимоходом успевали переговорить со многими из местных, и те, с кем они переговорили, выказывали в ответ изумление. Спутники мои были здесь хорошо известны, и врожденная вежливость, свойственная здешнему народу, не позволяла сельчанам доставлять мне какое бы то ни было беспокойство. Однако не глазеть на меня они не могли, равно как и я на них. Могу сразу сказать о том, в чем убедил меня последующий опыт: при всех присущих им недостатках и чудовищной ошибочности их воззрений на многие предметы, физически все они являли собой замечательные образцы человеческой породы, лучшие из всех, с кем мне приходилось сталкиваться.