Помнится, когда часы оказались у них в руках, я подумал о Пейли — он говорит, что дикарь при виде часов сразу заключает, что эта штука создана с каким-то злым умыслом[12]. Правда, люди эти не были дикарями, но у меня тем не менее сразу возникла уверенность, что именно к такому заключению они и придут. До чего же мудрый человек был архиепископ Пейли, думал я, пораженный выражением ужаса и смятения на лице магистрата — выражением, создавшим у меня впечатление, что он смотрит на мои часы не как на вещь, сотворенную ради дьявольской цели, но как на самого дьявола, злоумышляющего против него и против всей вселенной, или, во всяком случае, как на одну из главных причин мирового зла.
Потом в голову мне пришло, что такое выражение лица — всего лишь гримаса удивления, которая, скорее всего, появилась бы у любого представителя любого из народов, не знакомых с европейской цивилизацией, и я слегка подосадовал на Пейли за то, что тот сбил меня с толку; однако скоро я понял, что неправильно истолковал выражение магистратского лица, ибо на нем была написана не паника, но ненависть. Он вновь заговорил со мной, и вещал что-то торжественным и суровым тоном в течение двух или трех минут. Затем, сообразив, что в речах этих нет никакого смысла, отдал распоряжение, во исполнение которого я, препровождаемый из одного коридора в другой, был доставлен в большую залу, где, как я позднее выяснил, располагался городской музей, и где глазам моим предстало зрелище, изумившее меня более всего, что мне довелось видеть до того.
В зале было полным-полно витрин и ящиков, содержащих диковинки всех сортов — скелеты, чучела птиц и зверей, высеченные из камня фигуры (среди которых я заметил несколько очень похожих на те, что я видел на горной седловине, только гораздо меньших размеров), но большую часть помещения занимали сломанные механизмы всех родов и видов. Образцы покрупнее размещались каждый в особой витрине и были снабжены табличками с надписями, которые были сделаны неизвестными мне письменами. Здесь были фрагменты паровых двигателей, все разбитые и заржавленные; среди них я различил цилиндр и поршень, искореженное маховое колесо, а также часть кривошипа, лежавшую рядом с ними на полу. Кроме того, там был древний вагон, чьи колеса — об этом я с уверенностью мог судить, несмотря на покрывавшую их ржавчину и общую их ветхость, — явно предназначались для движения по чугунным рельсам. Более того, там находились фрагменты огромного числа наших наиболее передовых изобретений, но у всех у них был такой вид, будто им по нескольку сотен лет и будто они размещены здесь не для разъяснения принципов их работы, а просто как любопытные старинные диковины. И, как я уже отметил ранее, все они были испорчены и поломаны.
Мы прошли мимо многих витрин и наконец оказались перед одной, где были представлены несколько образцов настенных часов и два или три образчика старых карманных. Магистрат остановился и, открыв витрину, начал сравнивать мои часы с часами-экспонатами. Модели отличались, но вещь сама по себе, вполне очевидно, была та же самая. Он повернулся ко мне и произнес целую речь тоном строгим и даже как бы оскорбленным, раз за разом указывая то на часы в витрине, то на мои; он никак не мог утихомириться, пока я жестом не дал ему понять, дескать, пусть он заберет мои часы и положит их в витрину вместе с остальными. Это возымело действие, и он слегка успокоился. Я сказал по-английски (надеясь тоном и жестами донести до него смысл высказывания), что чрезвычайно сожалею, если среди имущества моего было обнаружено нечто, имеющее статус контрабанды; что у меня и близко не было желания уклониться от оплаты установленных пошлин; и что я с радостью пожертвую часами, если отказом от них смогу искупить это непреднамеренное нарушение закона. Он вскоре смягчился и заговорил со мной в более любезном тоне. Думаю, он понял, что если я и совершил нарушение, то лишь по незнанию; но я уверен, что прежде всего перемена его отношения была вызвана тем, что я, хотя и держался весьма уважительно, не подавал вида, что хоть сколько-то его боюсь; к тому же на него, судя по всему, с самого начала произвели впечатление мои светлые волосы и светлая кожа — впрочем, как и на всех, с кем я имел тут дело.
Впоследствии я пришел к выводу, что обладание белокурыми волосами считалось здесь большим достоинством; блондины встречались тут в порядке редчайшего исключения, и ими безмерно восхищались и им завидовали. Как бы то ни было, часы у меня забрали — мир был восстановлен, и меня вновь привели в ту же комнату, где ранее подвергали досмотру. Магистрат обратился ко мне еще с одной речью, после чего меня отвели в соседнее здание, которое, как я скоро уяснил, было городской тюрьмой, но где мне была отведена комната, отдельная от остальных заключенных. В комнате находились кровать, стол, стулья, а также камин и умывальник. Там была еще одна дверь, открывавшаяся на балкон, откуда по лесенке можно было спуститься в обнесенный стенами небольшой сад. Человек, проводивший меня в комнату, жестами показал, что я волен сойти в сад и прогуливаться по нему в любое время, когда мне того захочется, а еще дал понять, что скоро мне принесут поесть. Мне позволили оставить одеяла и несколько других вещей, которые я хранил в них завернутыми, но было ясно, что мне следовало смотреть на себя как на узника — и сколько мое заключение продлится, судить я никоим образом не мог. Затем он оставил меня одного.
12
Уильям Пейли (1743–1805) — англ. церковный деятель, философ, христианский апологет; ниже рассказчик называет его архиепископом, однако этого титула Пейли не имел.