Вернемся, однако к едгинцам. Больше всего удивлялся я, видя, как по временам вспышки здравомыслия озаряют ту или иную из отраслей науки, тогда как ни единому лучу не дано упасть во мрак множества других. Это в особенности поразило меня при посещении университетской Школы искусств. Выяснилось, что курс там разделен на две части — практическую и коммерческую — и ни одному студенту не было позволено продолжать занятия по практическому овладению приемами мастерства в избранном виде художественной деятельности, если он в равной степени не преуспевал в изучении его коммерческой истории.
Студентов, изучающих живопись, регулярно, через краткие промежутки времени, экзаменовали на знание цен, по которым продавались знаменитые картины последних 50–100 лет, и, в частности, тех колебаний цен, каковые часто случаются, когда картины продаются и перепродаются по три-четыре раза. Художники, заявляют преподаватели, суть торговцы картинами, и им важно знать, как привести товар в соответствие с требованиями рынка и представлять, какой доход принесут картины того или иного рода — а дальше уж их дело, способны ли и умеют ли они эти картины писать. Это, полагаю, и есть то самое, что имеют в виду французы, когда так напирают на понятие «ценности».
Что касается города, то чем больше я видел, тем в большее приходил восхищение. Не буду даже пытаться описывать изысканную красоту зданий, принадлежащих колледжам, равно как променадов и парков. Поистине, уже одна эта красота должна оказывать на человека возвышающее и облагораживающее влияние, какое составляет половину образования, и сколько бы ошибок ни было допущено во второй его половине, пересилить это влияние они не смогут. Меня представили многим профессорам, и от всех я видел радушие и доброжелательность; тем не менее я не мог отделаться от впечатления, что иные из этих новых знакомцев так давно по уши погрязли в гипотетических штудиях, что превратились в полную антитезу афинян, какими те были в дни св. Павла[31]: если афиняне стремились в жизни исключительно к тому, чтобы видеть и слышать что-то новое, то здесь многие положили все силы на то, чтобы не соприкоснуться с любым мнением, хоть чуточку для них непривычным, и к собственному уму относились как к святилищу: если некое мнение однажды нашло там убежище, никакое иное не имело права на него нападать.
Должен, однако, предупредить читателя: я редко мог понять, что на уме у людей, с которыми я встречался, гостя там вместе с г-ном Тимсом; ни о какой откровенности не могло быть и речи, если у них возникало малейшее подозрение, что они рискуют — как они сами это называют — «ненароком проговориться». А поскольку вряд ли существовала тема, в связи с которой такие подозрения не могли возникнуть, трудно было вытянуть из этой публики определенное мнение о чем угодно, кроме разве таких предметов, как погода, еда, напитки, воскресные экскурсии или игры вроде настольных.
Если у них не получалось увильнуть (то бишь не высказывать никакого мнения), они пересказывали мысли автора, который уже писал о данном предмете, а в заключение добавляли: допускаем, что в словах этого автора есть элемент истины, но по многим пунктам согласиться с ним не можем. Что это за пункты, я так и не смог уяснить; верхом образованности и благовоспитанности считалось среди них не иметь — и уж тем более не высказывать — такого мнения о любом предмете, которое впоследствии могло оказаться ошибочным и быть опровергнуто. Искусство грациозно сидеть на заборе, не теряя равновесия, полагаю, нигде и никогда не достигало такого совершенства, как в едгинских Колледжах неразумия.
Даже когда извернуться при всем мастерстве им не удавалось, и, припертые к стенке, они были вынуждены выразить по какому-то поводу мнение, чаще всего высказывались они в поддержку того, что, как сами отлично знали, было неправдой. Даже в лучших журналах я неоднократно встречал обзоры и статьи, где между строк без труда прочитывался смысл, прямо противоположный тому, какой по видимости продвигался. По аналогии легко понять, что надо быть новичком в искусстве обхождения, типичном для едгинского изысканного общества, чтобы интуитивно не заподозрить скрытое «да» в каждом услышанном «нет». В сущности, всё сводится к одному и тому же, ибо неважно, произносится ли «да» как «да» или как «нет», ежели понимается оно так, как следует. Однако наша более прямая манера называть лопату лопатой, а не граблями, ради того, чтобы всякий мог понять, что речь идет именно о лопате, кажется все-таки более удовлетворительной. С другой стороны, едгинская система лучше приспособлена для борьбы с прямотой и недвусмысленностью, на недопущение коих, кажется, откровенно нацелена вся едгинская философия.