Возвращаясь к сознанию и пытаясь обнаружить его самые ранние проявления, писатель продолжает: «Есть растения, которые едят органическую пищу, и для ее поглощения им служат цветки: когда муха садится на цветок, лепестки смыкаются и крепко держат, пока насекомое не будет усвоено растением; но смыкаются они лишь вокруг съедобного: на дождевую каплю или на кусок ветки они не обратят внимания. Вроде бы лишенное сознания существо — а как зорко блюдет оно свои интересы! И ежели это бессознательные действия — где же мы имеем дело с сознательными?
Следует ли говорить, что растение не отдает себе отчета в том, что делает, просто потому, что у него нет глаз, ушей и мозга? Если мы говорим, что оно действует механически, не будем ли мы вынуждены допустить, что другие действия, по видимости умышленные, также совершаются механически? Если нам кажется, что растение убивает и съедает муху механически, не может ли растению казаться, что человек убивает и съедает барана механически?
Могут сказать, что растение лишено разума, потому что рост растения — процесс непроизвольный. Имея в наличии землю, воздух и нужный температурный режим, растение будет расти; оно подобно часам: однажды заведенные, они будут идти, пока не кончится завод или их не остановят — или парусному судну: оно будет плыть, пока в паруса дует ветер. Но разве не будет здоровый ребенок расти, если в наличии хорошая еда, питье и добротная одежда? И разве что угодно, будучи раз заведено, не будет идти, насколько хватит завода — и не остановится, когда энергия завода иссякнет? Разве не тот же процесс запуска в работу видим мы повсюду?
Даже клубень картофеля[32] в темном подвале до некоторой степени осознает, кто он и что с ним, и это малое знание отлично ему служит. Он превосходно знает, чего хочет и как получить желаемое. Он видит свет, проникающий через подвальное окошко, и выпускает ростки, которые ползут к источнику света: они ползут по полу подвала, по стене и выползают в окошко; если по пути им попадается кучка земли, картофель распознает ее и использует. Какие мыслительные процессы протекают в нем, когда он пускает корни, будучи посажен в землю, нам неизвестно, но можно вообразить, как он говорит: — У меня будет клубень здесь и еще клубень там, и, насколько смогу, я высосу из окружающей почвы всё для них полезное. Вот этого соседа я накрою своей тенью, а вот под этого подкопаюсь, и предел тому, что я совершу, поставит лишь ограниченность моих сил. Тот, кто сильнее, и кому досталось лучшее, чем мне, место для посадки, потеснит меня, а того, кто слабее, я сам потесню.
Клубень высказывает всё это посредством не слов, но действий, каковые суть лучший из языков. И если это не сознание, тогда что же такое сознание? Нам трудно сочувствовать клубню — и столь же трудно сочувствовать устрице. Ни тот, ни другая не издают ни звука, когда одного мы варим в кипятке, а другую вскрываем ножом, а звук взывает к нашим чувствам сильнее, чем что-либо, ибо мы сами привыкли поднимать столько шума вокруг собственных страданий. И поскольку они не досаждают нам криками боли, мы называем их бесчувственными; таковы они с точки зрения человечества; но ведь человечество не единственное, что есть на свете.
Если на это возразят, что поведение клубня есть совокупность сугубо химических и механических процессов и что причина этого поведения в химическом и механическом воздействии света и тепла, следует задать вопрос: разве не всякое чувство проявляется в химических реакциях и механических действиях? И не является ли всё, что мы относим к сфере духовности, не чем иным, как совокупностью нарушений равновесия у бесконечного ряда рычагов, начиная с настолько малых, что их не разглядишь и в микроскоп, и вплоть до человеческой руки и приспособлений, коими рука пользуется? Не работает ли мысль на молекулярном уровне, а если так, не должна ли на этой основе быть создана динамическая теория страстей? Мы спрашиваем, какой у человека темперамент, но не следует ли вместо этого спрашивать, работа какого рода рычагов человека создала и им управляет? Как они уравновешены? Сколько чего нужно взять, чтобы создать на том или ином рычаге нагрузку, благодаря которой человеку придется делать то-то и то-то?»
Автор продолжал в том духе, что он предвидит: настанет время, когда, изучив с помощью мощного микроскопа чей-то волос, исследователь поймет, можно ли, скажем, безнаказанно обидеть его обладателя. Далее слог его начал становиться всё туманней, так что пришлось отказаться от всяких попыток перевода — я попросту оказался не способен следовать за ходом его аргументации. Дойдя до следующей части сочинения, где вновь можно было свести концы с концами, я обнаружил, что рассуждения его построены теперь на других основаниях.
32
Корнеплод, о котором здесь идет речь, — не тот картофель, что растет в наших огородах, но растение, столь к нему близкое, что я решился перевести его название таким образом. Что касается его разумности, то если бы сей писатель был знаком с Батлером*, он, вероятно, процитировал бы:
* Имеется в виду полный тезка автора «Едгина» поэт Сэмюэл Батлер (1612–1680); приведена цитата из его знаменитой ирои-комической поэмы «Гудибрас» (1663–1678) (часть 1, песнь 1, пер. О. Румера).