Оппонент может сказать: допустим, связь между сменяющими друг друга поколениями столь тесна и неразрывна, что можно предположить, будто каждое способно помнить, что делало в лице предков, — но как вы докажете, что оно действительно это помнит?
Доказательством служит то, как каждое поколение действует — а действия любого из них вновь воспроизводят феномены, которые мы ассоциируем с работой памяти; которые можно объяснить, только исходя из предположения, что они подсказаны памятью; и которые никогда и никем не были объяснены, и непохоже, чтобы впредь могли быть объяснены любой другой теорией, кроме той, что предполагает существование неизменной памяти, объединяющей цепочку поколений.
Может ли кто-нибудь привести в пример некое живое существо (чьи действия доступны нашему пониманию), которое раз за разом с неизменным успехом выполняет одно и то же невыразимо трудное и сложное действие, но не имеет понятия, как и что нужно делать, и никогда прежде не делало ничего подобного? Покажите мне такой пример, и я больше не скажу ни слова, но пока мне ничего такого не показали, я буду считать, что действия, наблюдать за которыми мне не довелось, подчиняются тем же законам, что и действия, нам известные. Действия эти станут бессознательными, как только навыки, обеспечивающие их выполнение, будут отточены до совершенства. Не следует ожидать, что семя розы или эмбрион каким-то образом продемонстрируют, что отдают себе отчет, что знают то, что знают, — а если б они, паче чаяния, это продемонстрировали, сам факт знания ими того, чего они хотят и как этого добиться, надо было бы с полным на то основанием поставить под сомнение».
Некоторые из пассажей, приведенных мною в главе XXIII, очевидно, были вдохновлены тем, что я только что процитировал. И когда я читал репринт, с которым меня ознакомил профессор, готовивший к переизданию многое из старой литературы на данную тему, я не мог не вспомнить место из Писания, где Господь предлагает ученикам «посмотреть на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них»[41].
«Не трудятся, не прядут?» Так ли это? «Не трудятся?» Может быть, и нет: теперь, когда технология изготовления ткани хорошо известна, какие могут быть вопросы — однако не похоже, чтобы лилии сделались такими красивыми, не приложив никаких усилий. «Не прядут?» Нет, если речь о работе на прялке; но нет ли своего рода текстильной фабрики внутри лепестка?
Что сказали бы полевые лилии, если б услышали, как кто-то из нас утверждает, что они «не трудятся, не прядут»? Полагаю, они бы сказали примерно то же самое, что сказали бы мы сами, если б нам довелось услышать, как лилии, в «лилейной» проповеди о смирении, составленной на текст о Соломоне, произносят: посмотрите на этих Соломонов во всей их славе — они ни трудятся, ни прядут. Мы сказали бы, что лилии толкуют о вещах, в которых ничего не смыслят, и что хотя Соломоны не трудятся и не прядут, не было недостатка ни в труде, ни в прядении, прежде чем Соломоны смогли так пышно вырядиться.
Вернемся к профессору. Я в достаточной мере отразил общее направление аргументов, к которым он прибегал, желая доказать, что овощи суть те же животные, только под другим именем; впрочем, он так и не изложил теорию на письме с той же стройностью и полнотой, какой отличались его выступления на публике. Вывод, к которому он клонил (или делал вид, что клонит) заключался в том, что если грешно убивать и есть животных, то не менее грешно делать то же самое с растениями или семенами. Ничего такого употреблять в пищу не должно, за исключением того, что скончалось естественной смертью, к примеру фруктов, валяющихся на земле и уже подгнивших, или капустных листьев, к концу осени уже пожелтевших. Он утверждал, что именно такую и тому подобную дрянь только и можно есть с чистой совестью. Но даже тогда едок обязан сажать в землю зернышки яблок и груш, им съеденных, равно как сливовые и вишневые косточки и т. п., иначе как бы ему не оказаться виновным в грехе детоубийства. Зерна злаков также были неприкосновенны, ибо каждое имело живую душу, как у человека, а значит, имело такое же право владеть сей душою в мире и покое.
Острием логического штыка он загнал соотечественников в угол, из которого, как они с ужасом поняли, выхода не было, и предложил, чтобы роковой вопрос передали для разрешения оракулу, к приговорам которого вся страна питала величайшее доверие и к которому всегда обращались за помощью во времена всеобщей растерянности. Шушукались, что близкой родственницей философа была горничная жрицы, чьими устами вещал оракул, и пуританская партия заявляла, что до странности недвусмысленный ответ оракула был получен благодаря закулисному влиянию; так это или не так, ответ (насколько близко я сумел его перевести) звучал следующим образом: