7) в истории.
В нашу задачу не входит критическое исследование того, насколько обоснованы утверждения Гартмана в каждом отдельном случае; приведем лишь одну цитату из «Философии Бессознательного», которая покажет, как легковесны и малообоснованны суждения Гартмана вообще. «Если — говорит он по поводу проявления элементов бессознательного в истории, — если мы не можем отрицать в этой всеобщей эволюции единого плана, ясно, намеченной цели, к которой направлен каждый шаг по пути развития; если, с другой стороны, мы должны согласиться, что отдельные действия, подготовлявшие и приводившие к новым стадиям развития, никоим образом не вытекают из сознательного представления об этой цели, но, что напротив, люди почти всегда стремились осуществить и осуществляли нечто другое, — то мы должны будем также признать, что именно нечто другое, отличное от сознательных намерений людей, от случайной комбинации отдельных поступков действует скрытными. образом в истории. Это «нечто другое» есть, по Шиллеру, глубокопроникающее прозрение, которое издали уже видит каким образом, самодовлеющие цели отдельных индивидов, в конце концов, бессознательно приводят к завершению целого»7. Можно ли подобные сентенции назвать научным исследованием, философским обоснованием вопроса? И не прав ли Вундт, называя философию Гартмана «умозрительной поэмой?8.
Перейдем теперь к рассуждениям Гартмана о ценности жизни и достижимости счастья в этом мире.
Если бессознательная воля является творческим фактором и базой реального мира, то, естественно, что жизнь в ее мельчайших проявлениях не может быть разумной; бессознательное не может быть родоначальником сознательного. Но, помимо бессознательности воля обладает еще одним качеством, которое усложняет вопрос: она ненасытна; если бы волю можно было «насытить», удовлетворить, то она перестала бы существовать, как воля; ибо основным признаком ее всегда было и будет хотение: при чем, это последнее может быть положительным и отрицательным.
Из этой предпосылки Гартман делает заключение, что сумма страданий превышает сумму радостей; а из этого логически вытекает другое утверждение, что «небытие лучше бытия»; этот афоризм может считаться квинтэссенцией пессимистического мировоззрения. Правда, Гартман тут же оговаривается, что трудно арифметически подсчитывать сумму радостей и страданий, ибо эти чувства субъективны; но, never mind, как говорят англичане; эта, по существу правильная оговорка не мешает ему продолжать строить свои силлогизмы на зыбком и научно-неточном фундаменте, если же люди все же любят жизнь и инстинктивно охраняют себя от всего того, что ведет к ее прекращению, то здесь, согласно Гартману, мы имеем дело с несомненной иллюзией, относительно истинной ценности жизни, с иллюзией которая, согласно Jean Paul'ю, объясняется тем, что мы должны любить жизнь, не можем не любить ее. Но в различные стадии исторического развития эта иллюзия принимает различные формы:
I в античном мире, в век младенчества человечества — людям кажется, что счастье достижимо в этом мире;
II в юношеском возрасте, который обнимает средние века, человечество уже не верит в возможность земного счастья; возникает вера в загробное, трансцендентное счастье,
III наконец, люди нашего времени одинаково далеки, как от детски-наивной веры в немедленную достижимость счастья, так и в загробные легенды. Современное человечество конструирует идею счастья в зависимости от грядущих периодов мирового развития: в них оно видит залоги своего освобождения от различнейших форм векового рабства.
Не будем входить в подробную критическую оценку выставленных Гартманом тезисов; заметим лишь мимоходом, что огульные суждения об античном мире, как о веке исключительного оптимизма, лишены всякого основания. Если, с одной стороны, верно, что в древней Элладе мы видим первые проблески идеалистического оптимизма в философии Платона и в учении Эпикура, отвергнувшего загробную жизнь; — то также верно, что именно из античного мира долетают до нас первые, быть может не совсем ясные, но все же могучие аккорды пессимистической элегии. — Софоклу принадлежит афоризм, легший в основание всей современной пессимистической философии: «не родиться вовсе — лучше всего»; Цицерон произнес свою знаменитую фразу: «о tempora, о mores!» — фразу, которую с такою охотою цитируют пессимисты всевозможных толков и направлений; не из уст ли Сенеки мир услышал впервые торжественный гимн смерти?! И не связана ли, наконец, философия Шопенгауера невидимыми нитями с буддизмом, который, задолго до рождения эллинской философии, сумел формулировать в общих чертах основные принципы пессимистического мировоззрения? Ибо чем, в сущности, отличается мрачная проповедь Шопенгауера, призывающая человечество к массовому самоистреблению, чем говорим мы — отличается эта проповедь от проповеди Нирваны, которая на языке современных пессимистов получила название — небытия?...