Исследуя третью стадию исторического развития, Гартман приходит к заключению, что существенного усовершенствования, хотя бы и в далеком будущем, ожидать нельзя. И это потому, во-первых, что физические страдания не могут быть уничтожены никакими завоеваниями терапии. Во-вторых, нравственные страдания, причиняемые нам неправдой, глубоко вкоренившейся в человеческую природу, скорее возрастают с прогрессом, нежели уменьшаются. В-третьих, наслаждения, связанные с занятиями наукой, будут постепенно ослабевать, вследствие того, что открытия впоследствии будут делаться не людьми, одаренными необычайным гением, а кооперацией (сочетанием) многих посредственных умов. Этот последний пункт разоблачает буржуазную сущность гартмановского учения. Мещанский индивидуализм порождает в нем ненависть к кооперации, представляющейся ему в виде какой-то цепи, которая уничтожает всякое проявление человеческой личности. Что же касается физических страданий, то они, конечно, не могут быть уничтожены терапевтикой; но было бы нелепо отрицать пользу колоссальных завоеваний в области, например, хирургии; достаточно сказать, что еще каких-нибудь сто лет тому назад внутренности человеческого тела оставались тайной даже для самого опытного врача, а теперь, благодаря ланцету и хлороформу9, мы имеем возможность проникнуть в самые тайники организма.
Впрочем, сам Гартман, в конце-концов, принужден согласиться с тем, что материальный прогресс принес человечеству много косвенного счастья тем, что избавил нас от необходимости затрачивать столько энергии на борьбу с враждебными проявлениями материи. То же самое приходится сказать про социально-политический прогресс. Но... но здесь Гартман снова возвращается к пессимизму. Всякий прогресс — говорит он — имеет свою оборотную сторону, ибо всякое интеллектуальное движение вперед проясняет человеческое сознание, подчеркивая бесплодность и ничтожную ценность жизни. Словом, как правильно замечает Селли, мы имеем дело с мертвой петлей, мы вертимся в заколдованном круге. Но какой-нибудь исход должен же существовать. Повидимому, и Гартман придерживается того мнения, что нет такого положения, из которого не было бы выхода. Но если нет логического выхода, то он прибегает к логическому salto mortale — это иногда помогает. В самом деле, Шопенгауер довел пессимистическое мировоззрение до его логического конца, до проповеди массового самоубийства, или, говоря шопенгауеровским языком, «до отречения от желанья жить». Но Гартман справедливо указал на то, что такой вывод означает констатирование факта бессилия разрешить проблему жизни, потому что такое отречение противоречит учению о единстве индивидуальных воль. В силу этого, исхода надо искать не в логическом развитии до конца пессимистического мировоззрения, а в примирении этого последнего с умеренным оптимизмом.
По. становясь на эту точку зрения, Гартман сознательно выбирает эклектический путь, о чем мы упоминали выше. Он рассуждает так: зло мира проистекает из того, что мир — продукт бессознательной воли: но не одна воля участвует в творении; представление (разум) тоже кладет свою печать па мировую архитектуру: потому-то мы и находим в мире элементы логического. Конечная цель мирового развития должна быть прекрасна, так как, насколько это вообще возможно, мир устроен мудро. В чем же состоит эта конечная цель? — Wo ist der Endzweck? Может быть сознание—конечная цель?—спрашивает Гартман. Нет — отвечает он — сознание не может быть такою целью: «В страданиях оно родилось, среди страданий оно расточает свое существование, страданиями покупает оно свое возвышение. И что же оно предлагает в награду за все это? — Пустое призрачное отражение самого себя!».
Сознание может быть только ближайшею целью, но задачей его должно быть — освобождение от воли. Воля же должна быть возвращена к своему первоначальному состоянию — к потенции, как таковой. И если нам когда-либо удастся осуществить эту задачу — мы избавимся от страданий. Вот конечный вывод гартмановской философии.
В заключение еще несколько общих замечаний: пессимизм, как и всякая другая философская система, должен иметь свое историческое обоснование, при чем, обоснование это должно быть двухсторонним. Во-первых, каждое философское учение может быть изучаемо как отдельный момент, отдельная фаза в общем развитии философской мысли: в этом случае, необходимо установить преемственную связь между различными дисциплинами, и связь эта не должна непременно выражаться в воспроизведении старых логических принципов и научно-добытых истин; данное учение может родиться из отрицания предшествующих философских систем; так, напр., исторический материализм Маркса является не только развитием основных тезисов материалистической философии Фейербаха, но и отрицанием гегелевского идеализма. Современное неокантианство есть, отчасти, продукт отрицания материализма и т. д. Во-вторых, всякая философская система, как бы отвлеченна она ни была, все же не может отрешиться от общих условий материальной среды. Что касается, в частности, гартмановского учения, то мы указали выше, что оно содержит в себе элементы шопенгауеровского пессимизма и кантовской гносеологии (теории познания), гегелевского идеализма и шеллингианского оптимизма: мы, следовательно, наметили идеологическую связь между Гартманом и его предшественниками. Теперь необходимо найти социальную причину и выяснить социальное значение германского пессимизма в лице его наиболее выдающихся представителей — Шопенгауера и Гартмана.
9
Хлороформ, как анестезирующее средство (средство, притупляющее боль) был впервые введен в употребление в 1847 году — английским врачом Симпсоном. Что же касается хирургии вообще, то здесь необходима оговорка. Хирургическое лечение было известно древнему миру (до-гипократовский период до 430 г. до Р. Хр.). Но в этот период методы лечения были еще настолько грубы, что существенного значения хирургия, как терапевтическая система, иметь не могла. Только благодаря Гипократу (divus pater medicinae) хирургия была возведена на степень науки. С VII века по XVI — операция и анатомия в полном упадке даже у арабов, которые очень интересовались медициной. И лишь к концу XVIII века хирургия получила широкое и плодотворное применение в медицинской практике Франции и Англии, благодаря трудами таких опытных врачей, как Dupuytren, Дельпеш, Bonnet Astley Cooper, Симпсон и др. В России же научная хирургия ведет свое начало от Пирогова.