Глава четвертая
Однажды октябрьским утром того года Джордано Бруно вышел из комнаты, которую снимал в «Золотой репке» (в Праге все золотое, даже гостиницы и таверны называются «Золотой ангел», «Золотые глазки», «Золотой плуг»), и направился через Старый Город к заречному замку.
Мост, который вел к нему, был таким же широким и длинным, как тот, авиньонский, о котором пели дети. {230} Черноклювые чайки с криком дрались у волноломов, покачивались на пенистой воде. Десять, двенадцать, шестнадцать — пролетов больше, чем у моста в Регенсбурге. {231} Тауэрский мост в Лондоне по сравнению с этим — малютка, также и мосты через Сену, и мост через Майн во Франкфурте.
По многим мостам довелось пройти Джордано Бруно.
Выскользнув из Парижа, он вновь оказался безденежным бродягой-школяром и направился в Виттенберг, Лютеров град; два года он читал там лекции {232} в мире и безопасности, так что чувство благодарности сделало его на удивление скромным. Я не имел у вас никакого имени, славы или влияния, {233} — писал он, посвящая книгу преподавателям университета, — был изгнан из Франции волнениями, не был снабжен никакими рекомендациями государей; вы же приняли меня с величайшей любезностью.Однако на философском факультете возобладала партия кальвинистов, которая приняла решение: в конце-то концов, Писание ясно говорит, что на самом деле Солнце вращается вокруг Земли (иначе как бы Навин велел ему остановиться над Гаваоном и продлить день? {234} ), и спорить тут не о чем; так Бруно опять пришлось уходить, и он в слезах распрощался с молодыми людьми, которые успели привязаться к нему: где бы он ни проезжал, у него везде появлялись ученики, giordanisti, {235} невеликие числом, зато все — верные и смелые; почти все. И Бруно двинулся вниз по Эльбе, направляясь в Прагу.
Под мышкой он нес новую книжицу, посвященную императору {236} , — возражения педантам-математикам вроде Морденте, которые терпеть не могли, когда их системы прилагали к чему-либо, кроме действий с числами, ибо системы должны оставаться закрытыми, — так человек пытается в бурю закрыть все ставни и двери в доме на засов. Но был и другой способ пользоваться цифрами и числами, открытый и бесконечный, изменчивый, как сам мир, даже хаотичный; способ, который соединял волнующий сердце знак (крест, звезду, розу) и пробуждающую ум цифру в единую аллегорию. Имникогда не додуматься до такого, а он, Бруно, смог.
Наверх. Он двинулся по каменной мостовой к стоявшему на возвышении замку-дворцу, к его церквям и соборам. У каждых ворот он разворачивал и показывал страже выданный ему хрусткий пергамент с ленточками и печатями — приглашение явиться сегодня к императору; стражники смотрели на него, а не на бумагу, и пропускали дальше. Сложнее было пройти мимо толп нищих и шлюх, обитавших в палатках, шалашах и норах по всей узкой лестнице. Он видел, как они досаждали другим — например, цеплялись за мантию вон того седобородого в высокой шляпе и с посохом, решительно прокладывавшего себе дорогу.
Тот самый. Где-то во Дворце Памяти Джордано Бруно — где каждому человеку, месту и вещи, бренному и вечному, конкретному и абстрактному, всему, что Джордано Бруно встречал в долгих странствиях, нашлось место в ряду прочих, родственных по природе и значению, — в заброшенном крыле или пристройке шелохнулось что-то или кто-то.
Старик обернулся посмотреть на идущего следом Бруно, и Джордано увидел то самое лицо, которое ожидал увидеть, словно сам сотворил его.
«Ave, frater».
Старый волшебник вздрогнул, увидев его, словно встретил призрака, причем такого, какой, вероятнее всего, и должен был появиться.
«Человек из Нолы, — произнес он. — Оксфордский грамотей».
Они встретились у Джона Ди в день первой оксфордской лекции Бруно, когда ослы ревели так громко, что Бруно молчал, подобно Гигантам. {237} (Те оксфордские ослы тоже стояли в загончике во Дворце Бруно, не забытые и не прощенные.)
«Quo vadis? [51]— спросил Джон Ди, продолжив поход по брусчатке. Коротконогий Бруно засеменил следом. — Что привело вас в этот город?»