– Не такой уж мелкий.
– Мелкий интеллектуально. Мои братья были гениальны, каждый по-своему.
– Всякий, кто умирает молодым, остается гением. И в чем они были талантливы?
Я рассказал ей про Джона, и его сапоги, и ведерко, и про редкую бабочку, про окаменелости в окопах. И про Мартина.
– Мой отец считал стремление Мартина писать стихи гипертрофированным самомнением.
– Фен рассказывал, что ваш отец придумал слово генетика.
– Случайно. Он планировал прочесть курс, посвященный Менделю и тому, что тогда называли генной плазмой. И думал, что нужно более благообразное слово, чем “плазма”.
– Он хотел, чтобы вы продолжили его дело?
– Иной вариант ему даже в голову не приходил. Он считал это нашим долгом.
– Когда он умер?
– Зимой будет девять лет.
– То есть он знал, что вы согрешили.
– Он знал, что я изучаю этнографию у Хэддона.
– И считал это несерьезной наукой?
– Не считал наукой вообще. – Я словно услышал отцовский голос. Абсолютная чушь.
– А ваша мать исповедует такие же взгляды?
– Как Сталин вслед за своим Лениным. Мне почти тридцать, но я полностью в ее власти. Все средства отец оставил ей.
– Ну, вы сумели соорудить свою тюремную камеру довольно далеко от нее.
Я понимал, что должен предложить ей поспать. “Вам нужно отдохнуть”, – следовало мне сказать, но вместо этого:
– Это был не несчастный случай. С Мартином. Он покончил с собой.
– Почему?
– Полюбил девушку, а она его – нет. Он явился к ней домой со стихами, а она не стала читать. Тогда он пришел на Пиккадилли, встал под статуей Антероса и застрелился. Стихи эти у меня. Не лучшее его произведение. Но пятна крови придают ему значимости.
– Сколько вам было?
– Восемнадцать.
– Я думала, на Пиккадилли стоит статуя Эроса. – Она перебирала карандаши на моем столе. Я чуть было не решил, что она сейчас начнет записывать.
– Многие так думают. Но это его брат-близнец, мститель за отвергнутую любовь. Поэт до последнего часа.
Большинство женщин любят растравлять раны твоего прошлого, отдирать струпья и утешать, когда причинят достаточно боли. Но не Нелл.
– А что вам больше всего нравится в этом? – спросила она.
– В чем?
– В вашей работе.
Больше всего нравится? Да пока меня мало что удерживает от того, чтобы не рвануть опять к реке с полными карманами камней. Я покачал головой.
– Сначала вы.
Она удивилась, словно не ожидала, что ей вернут вопрос. Чуть прищурилась.
– Вот этот момент, когда ты уже примерно два месяца работаешь в поле и решаешь, что наконец-то ухватил суть этого места. Когда чувствуешь, что оно у тебя в руках, что победа близка. Это заблуждение, иллюзия – ты здесь всего восемь недель, – и потом следует полная безысходность и отчаяние от невозможности хоть когда-нибудь понять хоть что-нибудь. Но в тот миг кажется, что все принадлежит тебе. Кратчайший миг чистейшей эйфории.
– Черт побери! – расхохотался я.
– У вас так не бывает?
– Боже, нет. Для меня хороший день – это когда никакой мальчишка не стащил мои кальсоны, не нацепил их на палку и не принес обратно набитыми крысами.
Я спросил, неужели она полагает, что в принципе возможно понять иную культуру. И рассказал, что чем дольше торчу здесь, тем более идиотскими кажутся мне эти попытки, и что меня все больше интересует как раз наша странная уверенность в том, что мы вообще можем быть объективными, – мы, которые ко всему подходим со своими собственными представлениями о добре, силе, мужественности, женственности, Боге, цивилизации, правильном и неправильном.
Она сказала, что я такой же скептик, как мой отец. Сказала, что ни у кого не может быть больше одного мнения, даже в так называемых точных науках. Всегда, во всем, что делаем в этом мире, мы ограничены собственной субъективностью. Но у нашего мнения могут быть огромные крылья, если мы разрешим им развернуться. Взгляните на Малиновского, сказала она. Взгляните на Боаса[16]. Они рассказали об иных культурах так, как они их увидели, как они поняли взгляды аборигенов. Фокус в том, чтобы освободиться от собственных представлений о “естественном”.
– Но даже если я сумею, следующий, кто явится сюда, расскажет свою собственную, совершенно иную историю о киона.
– Несомненно, – согласилась она.
– Тогда в чем смысл?
– Это ничем не отличается от любого исследования. В чем смысл поиска ответов? Истина, которую вы отыщете, рано или поздно уступит место другой. Когда-нибудь и Дарвин устареет и будет казаться чудаковатым Птолемеем, который видел лишь то, что был в состоянии увидеть.
16
Франц Ури Боас (1858–1942) – американский антрополог и лингвист, один из основателей современной антропологии.