«Вопреки впечатлению, которое может сложиться у публики, социология не является ни собственно теорией поведения, ни тем более доктриной, политически предопределяющей природу человека. Это научная дисциплина, которую можно определить как систематическое изучение биологических основ всех форм социального поведения организованных существ, включая, разумеется, их сексуальное и родительское поведение. В орбиту этой дисциплины, естественно, входит и человек»[52].
Уилсон написал эти слова спустя десять лет после того, как впервые сформулировал предмет социобиологии[53]. Читатель, полагаю, заметил стремление Уилсона оправдаться перед широкой публикой. Все десять минувших лет в научном мире шла дискуссия вокруг социобиологии, не закончившаяся и до сих пор. Уже летом 1975 года, вскоре по выходе в свет труда Уилсона «Социобиология: новый синтез», пятнадцать ученых из Бостона, среди которых были выдающиеся биологи Джонатан Бэккуайт, Стефен Гоулд, Рут Хаббэрд, Ричард Левонтин, объединились в комитет «Наука для народа», который и повел острую разоблачительную кампанию против социобиологии. Именно такие лжетеории, писали они, и «лежали в основе законов о стерилизации и законов об ограничении миграции в США между 1910 и 1930 годами, равно как и политики евгеники, которая привела к применению газовых камер в нацистской Германии». Попытка объяснить социальное поведение человека биологическими детерминантами, утверждают критики социобиологии, «служит генетическим оправданием статус-кво и тех привилегий, которыми пользуются некоторые общественные слои в силу их принадлежности к определенному классу, расе или полу»[54].
Социобиология выросла из генетики, на ней стоит. Но не идет ли дело к реабилитации «позитивной евгеники», теперь уже действительно на генетическом уровне? Именно таким опасением и поделились американские ученые, восставшие против социобиологии как новой попытки вульгарной биологизации человека.
«Эгоистичный ген» — так назвал одну из своих работ Ричард Докинз. Если Уилсон постоянно оговаривает, что для него подобное выражение не более чем метафора, то Докинз, уже безо всяких оговорок, настаивает на его научности. Главная черта всего живого, главный залог эволюции — «быть эгоистичным», а значит, «быть агрессивным»: только так свершается отбор «лучших» генов и гарантируется их воспроизводство в будущих поколениях. Это и есть «мотор эволюции» во всех рядах живых существ, от медузы до человека. В бесконечных войнах йаномамо выживают лишь сильнейшие, то есть наиболее достойные особи, получившие от предков и способные передать потомству живучий агрессивный ген. Этот пример, утверждают социобиологи, показывает, что примитивный человек, застрявший на первобытной стадии развития, оказывается связующим звеном между животным миром и современными людьми. Генетический механизм везде срабатывает сходно; разум, культура, этика — «прометеев огонь», осенивший мыслящее человеческое существо, — не только не заглушают этот механизм, а, наоборот, делают его работу еще избирательней, еще тоньше. Люди подобны всем прочим живым организмам и даже превзошли их в умении вести внутривидовую борьбу, ибо только им, людям, знакомо понятие войны…
«Мы объективно приходим к выводу, — заключает Уилсон, — что первым методом эволюции является сексуальная конкуренция, а не война… Война, действительно обладающая способностью ускорить эволюцию, — это “второй мотор”…»
Небольшое отступление. Свою теорию о естественном отборе Чарлз Дарвин в значительной степени обосновал внутривидовой борьбой в растительном и животном мире. Попытки перенести эту внутривидовую конкуренцию на человека и называются социал-дарвинизмом, который не имеет ничего общего с дарвиновским учением. Если для Уилсона и Ламсдена взаимовлияние генов и культуры приводит к тому, что в результате люди делаются различными, то для Докинза и, само собою, для философа Алена де Бенуа главное в другом — люди изначально, биологически неравны. Одни рождаются, чтобы быть «элитой», «знатью», другим суждено быть «массами», «чернью». Тут уж из игры в метафоры-термины явно проглядывает призрак новой евгеники.