— И вот они в пути. Дежурный «сидит на телефоне» и время от времени информирует заставу.
— Прошли мыс Неприступный. Подходят к «Любви».
— За час пятьдесят до Неприступного — отлично, — замечает скупой на похвалу старшина, а Ульянов не может удержаться от восклицания:
— Здорово идут!
Сквозь бревенчатые стены ясно слышу, кто-то надоедает дежурному:
— Опроси, как там Трунин себя чувствует. Спроси… А?
Выхожу на крыльцо. Душно. В небе — ни облачка. На раскалённых камнях, пожалуй, можно жарить яичницу. Море спокойное-спокойное. Только чуть колышется горизонт, и поэтому кажется, что соседний остров сдвигается куда-то вправо.
Стараюсь представить, где сейчас Кузнецов и Трунин. Миновали они сопку или только взбираются на неё?
Занятия надолго всех отрывают. Но нет-нет и оглянется кто-нибудь на виднеющийся вдали «Шпиль» — остроконечную серую скалу: не показались ли. Строго смотрю на солдат, а самому так и хочется сказать: «Рано ещё. Рано, Ульянов, потерпи».
Несколько раз появляются на крыльце дежурный Никитин и вездесущий повар, знаками пытаются что-то объяснить. Но разве можно понять, есть тебе письма или нет, когда повар показывает на себя и растопыривает всю пятерню. Ему-то хорошо.
Но вот занятия окончены. Теперь можно отойти подальше, сесть на траву, внимательно смотреть на гребень скалы.
Дежурный ясно сказал: всем, кто на заставе, письма есть.
Две фигурки вырастают на гребне. Сейчас они начнут спускаться.
— Ура! — выкрикивает Ульянов и прыгает, как мальчишка.
Сушилка полна весёлого гама. Один предлагает почитать совсем свежую «Вечёрку», другой радостно смеётся, кого-то заставляют плясать. Потом все расходятся, читают снова и снова.
Кузнецов протягивает мне два письма. У него утомлённый вид, но глаза весёлые, добрые.
— Устали? Как Трунин? — спрашиваю его.
— Душно было немного. А Трунин молодец, ни на шаг не отставал.
К вечеру волнение улеглось, и на волейбольной площадке разгорелось ожесточённое сражение. Почти вся застава наблюдала за перипетиями спортивной борьбы, а я торопливо заканчивал дела, когда вдруг услышал слова знакомой песни.
Кто-то сидел в ленинской комнате, и патефон повторял и повторял для него этот куплет.
Я прошёл по коридору и осторожно приоткрыл дверь. За столом спиной ко мне сидел Трунин и время от времени переставлял головку патефона.
Я понял. Захотелось подойти, положить руку на плечо, успокоить, приободрить, сказать, что через месяц обязательно придёт письмо, что, наверное, почта виновата. Но поможет ли это? Нет. Помочь могла бы только она одна, та далёкая и единственная. Тихонько прикрываю дверь и, осторожно переступая по скрипящим половицам, иду к себе.
Второй час наш маленький «охотник» таранит стальным корпусом океанскую зыбь. Я стою на ходовом мостике и пристально всматриваюсь в даль в надежде заметить хотя бы какую-нибудь захудалую посудину. Мне определённо не везёт. Целую неделю пробыл с моряками в океане, и ни одной шхуны-нарушительницы.
И на этот раз горизонт остаётся пустынным. Я спустился в каюту, прилёг на диван. Монотонные удары волн и мерное покачивание клонили ко сну. Незаметно я задремал. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво теребил меня за плечо и, наконец, прошептал:
— Япон фунэ[1].
Я вскочил. Передо мной, подпирая головой низкий потолок каюты, стоял старпом и смеялся одними глазами.
— Врёшь ведь? — без слов вопрошал мой раздосадованный вид.
— Честно, — отвечали смеющиеся глаза старпома.
Мы быстро поднялись на мостик. Вооружившись биноклем, я стал осматривать горизонт. Наконец заметил тёмную точку. Наш «охотник» шёл прямо на неё, и точка на глазах превращалась в шхуну каких-то странных очертаний. Вот уже в который раз пересчитываю мачты-соломинки. Опять четыре! Что за чертовщина. С каких это пор шхуны у японцев стали двухцветными и с четырьмя мачтами?
Мы подошли поближе, и оказалось, что это не одна шхуна, а две, стоящие впритык, борт к борту.
То ни одной, а теперь сразу две.
На шхунах засуетились люди. Видимо, японцы заметили нас. Неожиданный и довольно странный маневр, последовавший за этой суетой, привёл меня в недоумение. Белая шхуна, выбросив клубы дыма, рванулась и стала уходить. Серая оставалась неподвижной. Она казалась безжизненной. Наверное, неладно с двигателем. Вдруг серый корпус дёрнулся и ожил.