7 мая
Я влюблена в мой сад. Пишу эти строки в чудесный предвечерний час, меня отвлекают комары и искушение просто наслаждаться сиянием свежей листвы, омытой недавним прохладным дождиком. Где-то неподалеку примостились две совы, чей длительный диалог доставляет мне не меньшее удовольствие, чем трели соловьев. Сова-джентльмен говорит, на что сова-леди со своего дерева отвечает в несколько иной тональности, при этом интонационно завершая и дополняя ремарку своего хозяина и господина, как и полагается должным образом воспитанной немецкой сове. Они так настойчиво твердят одно и то же, что я уверена: говорят они обо мне, и говорят что-то неприятное, но я не позволю совиному сарказму меня запугать.
Это скорее не сад, а чащоба. В доме, не говоря уж о саде, в последние двадцать пять лет никто не жил, и это такое прекрасное место, что я уверена: люди, которые могли бы здесь проживать, но предпочли ужасы городской квартиры, наверняка, как и большинство населяющих этот мир, обделены зрением и слухом. Носов у них тоже нет, как бы несимпатично это ни выглядело, – ведь мое ощущение весеннего счастья в немалой степени обязано запаху влажной земли и молодой листвы.
Я неизменно счастлива (на свежем воздухе, разумеется, потому что внутри дома – слуги и мебель), но счастлива по-разному, мое весеннее счастье никак не похоже на счастье летнее или осеннее, пусть оно и не сильнее, а прошлой зимой я, вопреки годам и наличию детей, танцевала от радости в скованном морозом саду. Однако, воздавая должное приличиям, танцевала за кустами.
Сколько же здесь черемухи! Ветви огромных деревьев клонятся к траве, черемуха сейчас в самом цвету, белые кисти, нежнейшая зелень – словно у сада свадьба. Я никогда не видела столько черемухи, она повсюду. Даже за ручьем, который огибает сад с восточного края, прямо посреди поля стоит огромное дерево, такое великолепное на фоне холодной голубизны весеннего неба.
Мой сад окружен полями и лугами, за ними – обширные песчаные пустоши и сосновый лес, а после леса снова пустоши; сам лес прекрасен и просторен – величавые розоватые стволы, над ними мягчайшие серо-зеленые кроны, у их подножья ярко-зеленый черничный ковер и не нарушаемая ничьим дыханием тишина; пустоши прекрасны тоже, потому что поверх них смотришь в вечность, а когда выходишь к ним и подставляешь лицо заходящему солнцу, кажется, будто стоишь перед самим Господом.
Посреди этой равнины находится мой оазис из черемухи и всякой прочей растительности, в котором я провожу счастливые дни, а посреди оазиса стоит серый каменный дом с несколькими фронтонами, в котором я провожу беспокойные ночи. Дом очень старый, к нему много раз что-то пристраивали. До Тридцатилетней войны[1] здесь был монастырь, а теперь сводчатая часовня, чей каменный пол отполирован коленями благочестивых крестьян, служит холлом. Густав Адольф[2] со своими шведами не единожды захватывал монастырь, что должным образом зафиксировано в архивных записях, ибо нашему дому случилось стоять как раз на дороге между Швецией и несчастным Бранденбургом. Лев Севера вне всяких сомнений был персоной достойной и в своих действиях руководствовался исключительно убеждениями, кои наверняка принесли немало горестей мирным монахиням, также не лишенным убеждений, ибо он отправил монахинь в чисто поле на поиски крова и существования, способных заменить их здешнее тишайшее бытие.
Почти из всех окон дома мне видна равнина, взгляд не встречает никаких препятствий вроде холма, устремляется к синей линии дальнего леса, а на западе – к заходящему солнцу, и здесь тоже нет ничего кроме зеленой равнины, резко обрывающейся в закате. Выходящие на запад окна нравятся мне больше всех, спальню себе я выбрала на этой стороне дома, чтобы не терять времени, даже когда меня причесывают, и горничная приучена к исполнению своих обязанностей – пока ее хозяйка возлежит в повернутом к открытому окну шезлонге – молча, дабы не осквернять болтовней этот прекрасный и торжественный час. Девушка скорбит о моей привычке практически жить в саду; с тех пор, как она начала работать у меня, все ее представления о жизни, которую надлежит вести респектабельной германской даме, пошли печальным прахом. Окружающие убеждены, что я, мягко говоря, весьма эксцентрична, потому что весть о том, что я провожу все дни на улице с книгой в руках и что ни один смертный ни разу не видел, чтобы я шила или готовила, распространилась повсеместно. Но зачем кашеварить, если имеется тот, кто для вас готовит? Что до шитья, то горничные способны подшивать простыни куда ловчее и быстрее, чем я, и вообще все виды художественной работы иглой – от лукавого, они нужны лишь чтобы уберечь глупышек от попыток обрести мудрость.
1