Опираясь на схожие эффекты, Канеман разработал теорию принятия решений, называемую Prospect Theory. Эта теория, которая вместо оптимальных решений, принимаемых идеальным разумом в идеальных условиях, опирается на вероятностные решения, принимаемые непоследовательным разумом в условиях неопределенности, – основа всей поведенческой экономики.
Конец пути: рационализация
Другие сферы экономики уже давно прошли этот путь, и теперь мы прибыли на конечную остановку мысленного путешествия во времени. Оглядываясь назад, мы видим, что на первый план выходят некоторые общие тенденции.
● Единство человеческого разума уступило место сначала дуализму, а затем множественности.
● Эта множественность из статических противоположностей эволюционировала в динамические структуры.
● Значимым становится влияние детства, генов и культуры.
● Такие понятия, как «контроль», «разумность», «осознанность», теряют свои позиции.
● Обнаружилась постоянная фоновая работа особых мыслительных механизмов.
Так почему же, когда я в начале главы просил вас посмотреть в зеркало, вы ничего этого не заметили? А главное – почему не замечаете до сих пор, невзирая на все, что узнали?
Чтобы как следует разобраться в иллюзии рационального «я», потребовалась бы отдельная книга на тему свободы воли. Пока же давайте сосредоточимся на более узком понятии – рационализации. Фрейд рассматривал ее как защитный механизм, к которому мы прибегаем, оправдываясь перед Суперэго за свои действия. Но сегодня это понятие применяется гораздо шире: так называют попытки придумать логичные и морально последовательные объяснения поступкам, истинные мотивы которых нас пугают, смущают – или попросту ускользают от нас. Лиса, называющая зеленым (следовательно, кислым) виноград, до которого не может добраться, рационализирует свою неудачу, чтобы не уронить самооценку.
Мой любимый пример рационализации связан с гипнозом. Доктор Бенджамин Саймон вводил в транс своих пациентов, ветеранов Второй мировой войны, и внушал им: услышите слово «немец» – вскакивайте и кричите «Хайль Гитлер»{20}.
Разбудив их, доктор заводил разговор о зверствах нацистов. И вот, когда пациенты, войдя в раж, костерили гитлеровцев на все корки, доктор произносил кодовое слово – и пациенты все как один вскакивали и вскидывали руку в нацистском приветствии. (Между прочим, со стороны доктора это была изрядная подлость: некоторые из испытуемых пережили пытки в застенках Третьего рейха.)
Только представьте себе, какие у пациентов были лица, когда их спрашивали, что это вообще было… Слегка опешив поначалу, они начинали выдумывать тысячу и одну причину такого поведения.
«Да это я просто решил посмеяться над немцами».
«Ну, чтобы показать, как они похожи на тупых роботов».
«А что, разве это не ругательство?»
На самом деле эти оправдания предназначались не столько доктору, сколько самим пациентам: «Если уж я отдал нацистский салют, значит, у меня точно были веские причины».
Роль, которую в примере с гипнозом играло внушение, во время бодрствования берет на себя Система 1. Стоит нам столкнуться с собственными автоматическими мыслями и поступками, мы, сначала придя в легкое замешательство, тут же пытаемся признать их неотъемлемой частью себя и рационализировать, то есть оправдать задним числом. При этом не так уж важно, «хороши» эти поступки или «дурны» с точки зрения нашего Суперэго; куда важнее сохранить иллюзию контроля. Нелегко признаться: «Не знаю, что это на меня нашло». Зато всегда можно бодро заявить: «Я это сделал, а почему я это сделал, спросите»[37]. Мы все как Махо из «Банкира Било» – любой ценой заговариваем зубы своему внутреннему контролеру.
Пора наконец дорисовать завершающий штрих к фрейдовской аллегории: обычно даже плохой всадник отдает себе отчет, что не сумел обуздать животное. Мы же, напротив, упорно верим, будто наша лошадь делает ровно то, что мы ей велели, – что бы она там ни вытворяла. Таким образом, главная загвоздка с самоанализом не столько ограниченность сознания, сколько наша поразительная способность к самообману.
Мышление действует как двойной агент: в той же мере, в какой оно служит инструментом для объяснения мира, оно становится способом подгонять мир под наши убогие объяснения. Насколько оно помогает нам извлекать уроки из собственных ошибок, настолько же и защищает от необходимости признавать эти ошибки. Один из моих самых любимых фантастов Роберт Хайнлайн замечательно определил эту нашу хроническую болезнь, кивая на Аристотеля: «Человек – не мыслящее животное, он – животное, пытающееся дать всему разумное объяснение»{21}.
21
Хайнлайн Р. Фрайди. Бездна. – М.: Азбука-Аттикус, 2017. В противоположность распространенному убеждению, фраза «Человек – мыслящее животное» (или – «разумное животное») не принадлежит Аристотелю: она приписана ему позже и кратко характеризует его «Никомахову этику». Более того, Аристотеля, как и экономистов-неоклассиков, истолковали до обидного неверно: он имел в виду не то, что человек постоянно ведет себя рационально, а то, что у него есть потенциал быть рациональным.