— Ты похож на беременную бабу, отдай один хвост Гонзику, — сказал Капитан.
Ярда захохотал. Это было сигналом: опасность миновала, напряжение ослабло! Все весело и громко рассмеялись, заржали, как лошади. Капитан, смеясь, вертелся на одном месте и наконец, хохоча, уселся на межу, шлепая себя по ляжкам. У Гонзика от смеха на глаза навернулись слезы.
Ярда расстегнул пиджак; от превосходного черного конского волоса, лежавшего у него за пазухой, исходил теплый, специфический запах лошади.
— Сто марок! Ну, мы отплатили этой свинье, — произнес Капитан сквозь смех. Потом взял Вацлава за грязную руку и посмотрел на часы. — Идем, идем, ребята!
Они снова двинулись по грязному проселку. Наконец показались первые дома предместья.
Лицо Вацлава начало розоветь.
— А что, если Рюккерт заявит на нас? — вяло спросил он.
Капитан приложил свою ладонь к его лбу…
— Фантазирует парень, — обратился он к остальным.
— Как он это сделает, а? Во-первых, он не имел права нанимать нас, а во-вторых, у него нет никаких доказательств.
В чуланчике «У Максима» друзья наконец избавились от необычной ноши, вышли в питейный зал и уселись за столик. Для Вацлава заказали двойную порцию натурального черного кофе. Капитан увидел Колчаву с кием в руках. Без всяких церемоний он уволок его в угол и предложил товар.
— Сто двадцать марок, — сказал человечек, даже не видя хвостов, и выжидательно выпучил глазищи.
— Убирайся, пока я тобой не вышиб двери, мерзавец, — сказал Капитан спокойным, шутливым тоном.
Базедик развел руки, встал и отошел к бильярду, подергивая плечами и кием, но его вылезшие из орбит больные глаза все время возвращались к четверке парней, сидящих за столом. Через некоторое время он подошел к ним.
— Сто пятьдесят!
Капитан допил свою рюмку.
— Двести пятьдесят, иначе не трать на нас время.
Через четверть часа они уходили, унося в кармане двести марок.
— Вы вдвоем возвращайтесь отдельно, — кивнул Капитан Гонзику и Ярде, — а мы с Вацлавом поедем на автобусе.
Автобус был полупустым. Они сели на задних местах.
— Не хочу этих денег, — нарушил Вацлав молчание, — дашь мне тридцать марок, которые заработал, остальные делите между собой.
Капитан вздохнул, как над упрямым ребенком.
— Дам тебе полную четверть, ты ее заработал. Пойми, ведь Рюккерт нас немилосердно эксплуатировал.
— Я эмигрировал не затем, чтобы красть. Не делал этого я на родине, не буду заниматься этим и здесь. — Вацлав вялым движением положил ладонь себе на лоб. Он был влажным. Голова тупо болела. — Мы тебе кое за что благодарны, Ладя, — продолжал юноша с усилием. — Но у меня просто не укладывается в голове: ты, офицер чехословацкой армии…
Летчика всего передернуло, шея у него побагровела. Он посмотрел сбоку на Вацлава. Уже давно с Капитаном не случалось, чтобы он растерялся, не смог ничего ответить собеседнику. Бывший офицер глубоко вздохнул и опустил голову. Один винт на ручке автобусного кресла ослаб, и Ладя принялся подкручивать его ногтем.
— Я уже не офицер, — произнес он необычно тихо. — И я давно отказался от иллюзии, что стану им вновь. — Капитан немного подумал, продолжать ему или по своему обыкновению обратить все в шутку.
Профиль исхудалого лица Вацлава дышал неуступчивостью, обвинял. Этот человек был явно выше уровня лагеря. Сегодня работал так, что остался лежать на земле. Неслыханное для Валки дело!
«Я эмигрировал не затем, чтобы красть».
Отмалчиваться нельзя.
— Ты должен кое-что знать обо мне, хотя это здесь не в обычае, — произнес Капитан хриплым голосом. — Я не считаю себя ни вором, ни негодяем. Эти качества не были свойственны людям, которые в тридцать девятом году рисковали жизнью, чтобы отстоять республику от Гитлера. Я прошел через Карпаты, Румынию, тернистый путь через Турцию и Египет, потом в Марсель и Париж. Я был свидетелем рождения нашей первой войсковой части на Западе; так я очутился в Лондоне. Я начал все с самого начала, ведь до этого времени вместо руля я держал в руках только самописку над бухгалтерскими счетами.
Сто раз я лез в пасть смерти, тысячу раз смерть проходила мимо меня. Я ведь в самом деле был над Нюрнбергом. Один дьявол знает, по какому наитию отгадал это Рюккерт. Было нас пятеро товарищей летчиков: четверо были сбиты… А в это время ведь многие из кадровых военных сидели смирно в растоптанной республике. Они затыкали уши от залпов в Кобылисах и в Коуничках[113], призывали бога в свидетели фашистских злодеяний. Нет, мы, рядовые воины чехословацких войск на Западе, послужили республике не хуже, чем наши соотечественники на советско-германском фронте — под Киевом и на Дукле.
113
Кобылисы — пригород Праги, Коунички — пригород Брно, где гитлеровцы расстреливали чешских патриотов.