— Diese Tschechen[5] — веселый народ. Чем народ меньше, тем высокопарнее он выражается. — Офицер, все еще смеясь, покачал головой и платочком осушил слезы на глазах.
Вацлав сгорбился на стуле. Кожа на его скуластом лице потемнела. Полицейский посмотрел на часы.
— Also los![6] Не много воды утекло с тех пор, как вы еще служили в чехословацкой армии. Говорите же, время уходит. Труда, пишите!
Сумерки сгустились. Под окном канцелярии загорелся уличный фонарь. Дым от сигары стлался горизонтальными пластами. Свет настольной лампы, проходя сквозь них, становился оранжевым. Часы на кафедральном соборе пробили девять раз. Комиссар наконец сложил протоколы в ящик стола и поднял телефонную трубку. С тяжелыми головами, голодные, но все же надеясь получить койку на ночь, перебежчики понуро брели по коридору вслед за полицейским. На дворе они машинально направились к легковой машине, стоявшей у стены.
— Wohin denn?[7] — остановил их охранник.
Он открыл заднюю дверь автофургона без окон. Вдоль стен — две скамьи, тусклая лампочка в потолке.
— Для той машины нет шофера. Вы уж нас извините, — язвительно сказал стражник.
Автомобиль затрясся по неровной дороге, усеянной кое-как замощенными воронками от бомб. Сзади в оконце убегали вспять зажженные фонари. То здесь, то там промелькнет освещенное окно. Над крышами зданий — холодное сияние неона.
У Вацлава разболелась голова. Сказались усталость после перехода через границу, бессонная ночь и нервное напряжение.
— Мы должны принимать действительность такой, какая она есть, — сказал он вдруг без всякого предисловия и прижал ладонь ко лбу. — Убежали мы не только к американцам, но и к их союзникам. Вы ждете, что бывшие судетцы будут нас обнимать? Выселение немцев из Судет было ужасной политической ошибкой.
Шофер стремительно затормозил машину, и они вышли. Длинный угрюмый фасад здания терялся где-то во тьме. У входа стоял человек в серой форме с автоматом. Юноши осмотрелись: в корпусе за высокой стеной неотчетливо вырисовывались симметричные ряды небольших квадратных окон. Все они были темными.
У Вацлава вдруг ослабли колени. Он шагнул к конвойному.
— Я. Протестую!..
— Это вы доложите начальнику тюрьмы. — Полицейский потерял терпение. — Also los! — сурово повысил он голос.
У Вацлава пересохло во рту. «Also los!» Уже второй раз в течение дня прозвучал в его ушах этот грубый повелительный окрик, неразрывно связанный в его памяти с нацистами и оккупацией. Что, собственно говоря, происходит? Люди сменились, а повадки остались прежними?
Караулка встретила арестованных целым букетом застоявшейся вони. Пахло пропотевшей одеждой, пищевыми отбросами, мышами, душным влажным теплом.
Вацлав неуверенно заявил свой протест толстяку в темно-серой куртке, похожему на немецкого железнодорожника.
— Всего лишь пустая формальность, камрады, — ответил толстый «папаша» и почесал голову.
— Мы же имеем право убежища!..
— Никто его у вас не отнимает. Отсидите за недозволенный переход границы и поедете в Мюнхен.
Мгновение недоуменного безмолвия. Только из коридора непрестанно отзывалось нетерпеливое звяканье: кто-то там ритмично позванивал связкой тюремных ключей.
— Дайте нам есть, мы голодны. Переведи ему, Вацлав, — сказал Ярда.
— Ja, um Gotteswillen![8] — всплеснул руками старик. — Ужин был в шесть. Мне нечем вас кормить.
Ярда понял.
— Довольно, хватит! — закричал он по-чешски. — Со вчерашнего дня мы в дороге, протопали двадцать пять километров своими ногами, утром в Лайне похлебали черной бурды и с тех пор — с пустым брюхом. Мы хотим жрать, понимаешь?
— Чего он кричит? — обратился старик к Вацлаву. — Вас должны были покормить в Landespolizei[9]. Они же получают пайки, да еще какие! А я теперь на ночь глядя должен все перевернуть вверх тормашками из-за каких-то трех fluchtling’ов[10]. — Старик хлопнул по столу книгой учета заключенных и, повернувшись лицом к соседней комнате, закричал:
— Соберите им чего-нибудь поесть!
Из коридора донесся грохот: надзиратель катил на ребре обода бидон; под мышкой тюремный сторож зажал полкаравая хлеба.
— Есть у вас во что налить?
Парни вытаращили на него глаза.
— Перебежчики — и не взяли с собой ни котелка, ни ложки? — укоризненно покачал головой толстяк. — Не понимаю, что вы за люди? Разве у вас едят руками? Я еще не видел ни одного чеха, который бы имел при себе котелок и ложку.