— Никогда не думала. Может быть. Впрочем, я с ним почти не разговариваю. Или он со мной почти не разговаривает. Думаю, мстит мне за то, что я родилась девочкой, а не мальчиком, как он ме-че-че-че-тал.
Через час я пришла в Лешину комнату «старшего пионервожатого».
Леша занимался делом: ставил классические пластинки и по рупору запускал на весь лагерь.
— Леша?
— Да. — Он старался на меня не смотреть.
— Леша, тебе самому нравится эта музыка?
— Конечно. Прокофьев, «Петя и волк». Прекрасная музыка. — Он продолжал на меня не смотреть.
— Леша, у меня с собой пластинки. Джонни Холидей и Битлз. Из классики — «Твист эгейн» и «Рок-н-ролл». Почему бы нам не запустить их?
— Ты что, хочешь, чтобы тебя выгнали и меня вместе с тобой?
— Ничего не известно. Разве начальник лагеря тебе когда-нибудь говорил, чтобы ты не ставил по радио твисты и рок-н-роллы?
— Нет, никогда. Это и в голову ему не могло прийти.
— Вот видишь, значит, — все в порядке. — И я протянула Леше только что распечатанную пачку сигарет «Мальборо» и довольно заезженную пластинку Rock tonight.
Все остальное произошло с быстротой рождающегося кролика. Через десять минут на подмостках пионерского театра я показывала коклюшным, как танцевать твист и шейк. Через двадцать минут прибежала партийная начальница лагеря, сделала из Алешки лапшу и съела, выплевывая вместе с ним остатки праведных слов: «Подобное безобразие не должно никогда повториться…»
— Ну, а тебя-то из лагеря выгнали или нет? — пробуя отковырнуть пуговицу на диване, спросил Сашка.
— Меня — нет, так как я срочно заболела и легла в лагерный изолятор. Там началась нормальная жизнь: своя комната с ванной, в лесу, завтрак, обед и ужин подавались в постель. От меня требовалось лишь иметь температуру, которую я исправно набивала два раза в день. Лешка приносил мне книги, впрочем, там была и своя библиотека. Обо мне вспоминали лишь в случаях самодеятельных выступлений, когда, скажем, к нашему лагерю приезжал в гости другой. Тогда посылали за мной. Первым моим номером было что-то вроде адажио из «Лебединого озера». Вторым — Евтушенко, «Письмо к Франсуазе Саган». Иногда на «бис» я читала «Лорелею» Гейне. Думаю, больше всего им нравилось то, что они ничего не понимали. Я была кем-то вроде шамана, и мои физические и словесные заклинания приводили их в восторг. Вообще, Саша, я родилась поэтом, а не моделью, их суеты из-за внешней красоты я не понимаю.
— Оставь этот болшет[41] для своего бывшего мужа. Он тоже поэт, а теперь работает официантом в ресторане.
— Ну и что из этого? Элиот работал в банке, а Набоков был гувернером и тренером по теннису. Пока не написал «Лолиту», — знать его никто не знал.
— Ой, только, пожалуйста, не перечисляй мне жизнь замечательных людей. Мы здесь и на хуй никому не нужны с нашими талантами. Они здесь родились и выросли. А писать стихи каждый дурак может. Думаешь, я не могу? Могу, как-никак — учился в МГУ на журналистском.
Сашка меня начинал злить.
— О.К., вот тебе бумага, ручка и мне тоже — бумага, естественно, ручка, двадцать минут времени и, — давай, напишем стихи на одну и ту же тему. Тему я даю очень простую — «Комната».
Мы отметили время и разошлись по комнатам. Я расположилась на диване цвета молодой менструации. Сашка остался в спальне.
Стихи мне не нравились — в конце концов, это не тараканьи бега, а поэзия.
Сашка пыхтел долго. Наконец сказал, что это хуйня, у него ничего не получается, но это — всего лишь дело практики.
— Давай, я лучше тебе свой роман прочту, — сказал он. — Я его еще в Израиле начал писать.
Сашка достал истерзанную тетрадку.
Разговор шел о Москве и его друзьях, детях высокопоставленных родителей. Здесь был даже внук Сталина, который умер от овер дозы[42]. Потом рассказывалось о «даунах» — монголоидных людях с огромными головами и фантастическим миром, как от грибов паети. Сашка восхищался ими страниц на десять…
— …Ну вот, а дальше еще нужно писать. Я хочу это опубликовать, но, конечно, не под своим именем, а то в Москву никогда не пустят. Что ты думаешь?
— Я думаю, что твоих «даунов» можно есть. Это будет новый наркотик. А настоящие джанки[43], конечно, будут пускать по вене.
— Нет, ну ты серьезно скажи, тебе понравилось?
43
Jankey