Нет, я не диссидент. Диссидент — это знакомый моей подруги Галки, он живет в Квинсе, где-то недалеко от нее. В Москве он был ее соседом по коммунальной квартире и писал на нее доносы, что к ней ходят иностранцы и что ведет она разгульный образ жизни.
Иностранцем был ее маленький репатриированный армянин, с которым она все еще состоит в законном браке, уже лет двадцать пять состоит. Сосед решил не дожидаться счастливой жизни в долгоожидаемой квартире и, посчитав, что выехать по израильской визе куда удобнее, передумал и получил израильскую визу.
Еще — мой трусливый друг Тима Латитский. Вообще-то он никогда не был моим другом, он был другом Эдьки в Москве, он так боялся всех и вся, писал натужные стихи — оригинальная смесь Жуковского и Элиота. Готовил вкусно и чисто. Дружил с мексиканским посланником, который впоследствии украл у меня иконы. Помню, как однажды позвонил насмерть перепуганный Тима и сообщил, что ему только что позвонили из группы СМОГ и предложили самосожжение на Красной площади, также было объявлено, что это большая честь и выбран он путем голосования. Я и сейчас начинаю хохотать, представив себе картину, как Тимочка, у которого всегда под руками градусник, и даже если у него и нет шарфа, то всегда такое впечатление, что кутается в шарф, идет на смерть, — за идею Тимочка умирает, но не сдается.
Женившись в Москве на Татьяне Отемкиной, которая приехала в Москву из Парижа, он не мог себе представить, что привлекательная сорокалетняя принцесса даже не встретит его в аэропорту, а мужской голос ответит по телефону, что Татьяна замужем и просьба не беспокоить. Положение тяжелое — Тима становится диссидентом, посылает открытое письмо Брежневу вместе с паспортом, которое Брежнев раскрывает и начинает читать каждую ночь перед сном, его мучают угрызения совести, ему снятся кошмары, мальчики кровавые в глазах, и, наконец, он кончает жизнь самоубийством, как все сто процентов президентов.
— Да, — говорю я человеку, который вдруг достает из кармана свою собственную баночку с кокаином, — я диссидент, — и смотрю на него взглядом порочного младенца. — Когда мне было шесть лет, я убила мальчика.
— То есть как? Что вы имеете в виду?
— Очень просто. Как все дети, я ходила гулять во двор около нашего дома и, как все дети, обожала строить песочные замки. В этот день под моим руководством было построено чудо природы, я вовлекла в эту игру детей постарше, поэтому дворец был огромный, с подземельями и каналами, со скульптурами и цветами. Вдруг появляется мальчишка не из нашего двора и не из наших домов номенклатуры, и в один миг начинает топтать и разрушать все наше грандиозное сооружение. Не задумываясь, я хватаю свою железную лопатку и бью его по голове со страшной силой, он падает, заливаясь кровью и еще чем-то белым. Я в ужасе бегу домой и жду, когда появится милиция, но милиция не появляется — ни на следующий день, ни вообще никогда. Почему? — Не знаю, но думаю, потому, что я была дочкой полковника КГБ, а он — сыном дворничихи или сапожника. Но мне его совсем не жалко, ни тогда, ни теперь — он разрушил мою мечту.
— Я думаю, что вы правы. Для богов все справедливо, все прекрасно, все чисто. Только люди думают, что одно справедливо, а другое не справедливо.
— Это вы сказали?
— Нет. Гераклит.
Вечер подходил к концу, но моя ночь долгая, и я никогда не знаю, что со мной случится. Я могу пойти в студию Фифти Фор[3], захватив с собой мою немецкую подругу, или к моему другу, японскому художнику, у которого я могу молчать и нюхать мой любимый «шу-шу» среди белого безмолвия его картин…
— Что вы думаете о секс-чендже?[4]
— Они бывают очень красивы и очень несчастны.