— Саша! Саша! — не жалея горла, стал выкрикивать Жора.
Сквозь толпу к нам неожиданно протиснулся совсем не тот Сашка, которого мы знали. Лицо в крови, под левым глазом синяк, фуражка в грязи. Но вид у него победно-торжественный. Разжал кулак и протянул мне несколько смятых сигарет.
— Вам, товарищ майор! У вас ведь давно уши опухли…
Я взорвался от гнева:
— Как ты смел?! На радость и потеху поганым фрицам! Выбрось сейчас же эту мразь и не подходи больше ко мне.
Бедный Саша напоминал подсудимого. Он только сейчас понял, что совершил огромную глупость, и пытался хоть немного оправдаться:
— Пачка упала совсем рядом, даю слово. Я не думал брать, я ж не курю. Но вспомнил, что майор мечтал сделать хоть одну затяжку, и нагнулся. А дальше пошло…
Товарищи оказывали помощь пострадавшим в свалке. А по ту сторону колючей проволоки французы стояли молча с суровыми, словно окаменевшими лицами. Резкий возглас: Vive les russes![3] вывел их из оцепенения. И вслед за этим через колючую проволоку к нашим ногам полетели пачки сигарет, солдатские галеты, пакеты с сухим картофелем, самодельные зажигалки.
— Берите, товарищи! Берите! — кричали на своем языке французы и торжественно выворачивали карманы в знак того, что они поделились с нами всем, что у них было.
С обеих сторон к месту происшествия примчались немецкие солдаты и полицаи. Вскоре и мы, и французы оказались загнанными в свои бараки. Из них нам разрешили выйти только под вечер.
Выйдя на плац, я встретился с человеком от дяди Степы. Он приветствовал меня, как было условлено, и сказал, что работа стоит, нельзя терять времени. Работа стоит — значит меня ждут.
На этот раз дядя Степа был какой-то особенный: побрит, аккуратно причесан. Попыхивал цигаркой, предложил закурить. В ответ я вынул пачку сигарет:
— Закуривайте лучше мои. Подарок друзей — французские…
Дядя Степа хитро подмигнул:
— Э-э, нет, я нашу махру ни на что не променяю!
И мне представилось на миг, что нет ни плена, ни лагеря, а мы сидим после боя в блиндаже и дымим махоркой. Такое настроение создавал этот человек одним словом, выразительным жестом, взглядом своих добрых глаз.
Дядя Степа выслушал мой рассказ об инциденте на границе нашего и французского лагерей. Лицо его вдруг помрачнело, он сильно затянулся, отвел взгляд в сторону. Резко бросил:
— Эсэсовские выкормыши! Мы когда-нибудь доберемся до них. Как полагаешь, доберемся?
— Время придет, заставим их отвечать сполна.
— И я такого мнения. Мы подрубим их систему под самый корень, а затем и корни выкорчуем, сожжем в пепел и развеем по ветру.
Барак стал наполняться людьми. Дядя Степа предложил мне пройтись по плацу, в воскресный день иногда допускались такие вольности. Не спеша, обстоятельно излагал он обстановку. Шталаг не имеет постоянного состава, пленные проходят здесь своего рода естественный отбор. Период отбора переживали сейчас мы, прибывшие из Ченстохова. Не сегодня-завтра из нас начнут формировать рабочие команды.
— Попадешь туда, а это наверняка случится, помни, — напутствовал дядя Степа. — Мы продолжаем воевать, никто нас не демобилизовал из армии.
Это было сказано так убедительно, что я на какое-то мгновение забыл о своем положении пленного. Да, никто нас не увольнял со службы в Красной Армии, мы не имеем права складывать оружие!
— Ну, так вот, — продолжал мой спутник, — куда б тебя ни забросила злая судьбина, не забывай о своем долге: потихоньку, незаметно точи под корешок ядовитое дерево. Будет возможность бежать — не теряйся. Немцы хвастают, что из их лагерей только птицы улетают. Враки! Сколько наших ушло в Польшу, во Францию, Чехословакию! Об этом должны знать наши люди. Это поднимет их дух, укрепит стойкость. Особенно нужно морально поддержать тех, которые отчаялись, почву под ногами потеряли, вроде ребят, что за сигареты сегодня дрались.
Я рассказал ему, как в феврале прошлого года бежали из Владимир-Волынского офицерского лагеря десять наших товарищей. Дядя Степа энергично потирал руки, приговаривая:
— Вот это молодцы, вот это да, чистая работа, как говорил наш комбат.
Дядя Степа сделал короткую паузу, вздохнул и продолжал:
— В лагере не только формируются рабочие команды. Вербовщики из так называемой Русской освободительной армии усиленно втягивают людей в свою банду. Мы кое-что предпринимаем, но, представь, некоторые все же уходят к Власову. Недавно я разговаривал с одним лейтенантиком. Сам из Донбасса, отец инженер, мать врач. Единственный сын у родителей. Закончил среднюю школу, потом военное училище. В плен попал в первые дни войны. Пробовал его надоумить: «Что ж ты, — говорю, — сынок, душу продал сатане. Отец и мать, если узнают, умрут от позора». И что ты думаешь он мне заявил? «Вы, — говорит, — старик, ваша песенка спета, а мне двадцать три года, я жить хочу, а не сдыхать с голоду».