— Он у таборi давали хлiб, i супу давали, i кофе було з цукром, а тут можна померти з голоду.
Встреча с этим славным пареньком заставила на какое-то время забыть пережитое. Будто души коснулось что-то светлое, чистое. И нет ни камеры, ни часового за дверьми. Мы беседуем о ловле форели в быстрой Тиссе, о лесных птицах. Он оказался знатоком грибов, умеет готовить из них различные вкусные блюда. Спрашивает, ел ли я когда-нибудь кесаря, жаренного на сливочном масле.
Нашу беседу внезапно прервал тюремный страж:
— Pirogof! Raus![12]
Поляки переглядываются. Подросток пытается успокоить меня:
— Все буде добре, не хвилюйтесь…
Не знаю, куда и зачем вызывают, скорее всего на допрос. Нет, оказывается переводят в другую камеру. Размером она побольше, но и заселена погуще. Осматриваюсь. Французы — их легко узнать по форме, поляки. Сутулый, худой мужчина лет сорока нервно шагает по камере. Немец. А те двое? Одного из них я где-то видел. Да это ж Иван! Присаживаюсь к нему.
— Знакомься, это Тихон, — представляет Иван своего друга. — Вместе, как говорят, страдали. — Спохватившись, поправляется: — Вместе боролись.
Глава 17. Товарищи
Тюремные порядки намного жестче лагерных. Правда, и в лагере бьют и тоже морят голодом, но там пленный все же пользуется хоть какой-то условной свободой: может погулять под солнцем в положенный час, встретиться с товарищем, обменяться новостями с фронта. Здесь же — четыре голых стены, окошко под потолком и это непрерывное раздирающее душу: Achtung!
Заслышав команду, мы должны немедленно стать в положение «смирно». Что бы ты ни делал, в каком бы состоянии не находился, но если ты дышишь и ноги твои передвигаются, вытягивайся перед тюремщиками. И так раз пятьдесят в сутки!
Муштра доводит до отупения, парализует волю. День длится бесконечно долго. Заключенные держат себя замкнуто, но Иван явно напрашивается на откровенность. Он спросил меня, за что я попал в тюрьму.
— Наверное за то же самое, что и ты, — ответил я.
Он покрутил головой.
— Вряд ли! Ты, брат, не был в таких переплетах, как мы с Тихоном.
— Как сказать…
Нельзя, не узнав человека, открываться перед ним. Иван, наверное, понял это. Он умолк, лег рядом с Тихоном, уставился в потолок.
Сидеть в камере и гадать, какую меру наказания готовит тебе враг — расстрел или повешение, занятие невеселое, поэтому я сам стараюсь найти тему для разговора. Меня беспокоит, почему наш третий товарищ, Тихон, за все время не проронил ни звука.
— У него в душе ничего не осталось, кроме ненависти, — пояснил Иван. — Раскален человек добела. Верно, Тиша?
Ласковое «Тиша» не заставило парня даже улыбнуться. Он по-прежнему был хмур, точно осенний вечер.
— Понимаешь, случись со мной такое, и я, наверное, молчал бы до скончания света, — в оправдание друга сказал Иван. — В первый день войны Тиша возвращался на рассвете с дежурства, в это время и начался артиллерийский обстрел пограничного города. Он — назад, в часть. А когда снова прибежал домой, увидел лишь воронку и груду кирпичей. В тот же день, 22 июня, его тяжело ранило, он попал в плен. С тех пор и замкнулся в себе.
— А как свела вас судьба? — поинтересовался я.
Иван стал старательно чертить указательным пальцем по цементу.
— Погляди, тут Одер впадает в Балтийское море, разливается на рукава. В устье много островов — больших и совсем крошечных. Наименований их не знаю. Так вот на одном из них — Пюнемюнде, мы и подружили…
— Что вы там делали?
— Ты, пожалуй, слишком любопытный… — тотчас замолчал Иван.
Французы и поляки, уединившись в угол, о чем-то шептались между собой. Немец шагал по камере. Нам стало жаль его. Иван сказал ему что-то по-немецки. Немец провел рукой по шее.
— Бедняга, — сочувственно вздохнул Иван. — Сегодня ждет приговора. Вот и мечется, не находит себе места.
— Он действительно немец? — полюбопытствовал я.
— Самый настоящий, рабочий из Гамбурга. Говорит, Тельмана знает.
Встал Тихон, взял его за плечи большими сильными руками.
— Камрад, товарищ…
На минуту немец успокоился. Но как только Тихон отошел, снова зашагал по камере. Ночью его увели. Назад он не возвратился.
Все мы молчаливо переживали потерю. Каждый спрашивал себя: «Кто следующий?» Говорливые французы умолкли, поляки не подавали признаков жизни. Тихон лежал, уставившись в потолок. Мы чувствовали себя подавленными, обреченными, по ночам вскакивали, едва заслышав стук каблуков за дверью.