Спустя три дня снова за мной:
— Пирогоф!
Следователь встретил меня угрожающим окриком:
— Вашу подпольную организацию в Штаргардте накрыли. Скоро твои дружки предстанут перед тобою. Посмотрим, что ты запоешь тогда.
Перед моим взором вновь встал дядя Степа, мужественный, отважный, непоколебимый. Неужели и его?.. Но внутренний голос твердил: «Врет, врет, если бы он знал хоть что-нибудь, то назвал бы имена. Врет, врет…»
— Будешь говорить?
— Все уже сказано.
— Ну и черт с тобой! — разозлился следователь. — Завтра очутишься на веревке…
Через несколько суток меня ночью вызвали из камеры. Ребята растерялись. Уж если вызывают ночью — это явно не к добру. Иван крепко обнял меня, подошел Тихон, но тюремщики за порогом торопят, я спешу.
— Прощайте, товарищи!
— Держись, Андрей!
Несколько минут ведут меня по узким лабиринтам. Наконец, открывается одна из дверей, и я оказываюсь в темной клетке-камере. По едва уловимым признакам чувствую дыхание человека. Протягиваю вперед руки.
— Есть кто живой?
— А ты кто?
Тут и скамейка есть. Пристраиваюсь. Слабый, упавший голос шепчет:
— Нас, наверное, вешать будут…
На мгновение меня охватил страх, но через минуту я взял себя в руки. Все равно ничего не изменишь. Чувствую, мой сосед дрожит, надо его хоть чем-нибудь ободрить, но не нахожу нужных слов.
Собравшись с духом, говорю пришедшие на ум слова:
— Давай, друже, хоть в последние минуты не покажем фрицам своей слабости. Считай, что нас убило в бою.
— Случайно, закурить нет? — попросил сосед.
Я вынул сигарету, которую на прощанье сунул мне Федосей, протянул ему, щелкнул зажигалкой. В ее тусклом мигающем пламени увидел заросшее щетиной лицо товарища по несчастью. Он, кажется, даже улыбнулся.
— И верно, вдвоем умирать легче.
Хоть я и бодрюсь, но мысли мои уже где-то в тюремном дворе. Сколько осталось еще дышать? Лязг засова приводит меня в чувство.
По гулкой каменной лестнице попадаем в знакомую комнату, где нас, арестантов, сортировали в первый день. Десятка два узников толкаются у стен, затем выстраиваются по два. Здесь по-прежнему священнодействует тюремный чиновник. Не успел я сообразить, в чем дело, как моя правая рука оказалась в стальном браслете. Я прикован к своему товарищу по камере. В свободную руку тюремщик сует сверток. Прощупываю — хлеб. Мой напарник не может сдержать своих чувств:
— Харч дали, значит в дорогу!
— В дорогу, в дорогу!
Колонну выводят во двор. Одна за другой подъезжают крытые автомашины, и нас по несколько пар вталкивают внутрь. Синий свет падает на бледное худое лицо моего напарника. Мы обмениваемся взглядами.
— Куда?
Глава 18. Заксенхаузен
Тихое позвякивание стальных цепочек, облегченные вздохи. Громко ничего делать нельзя. Нельзя разговаривать, кашлять, стучать деревянными башмаками. Даже паровоз и тот будто не идет по рельсам, а подкрадывается. Сдержанно шипит парами, как бы предупреждая нас: тише, тише! Прячет куда-то в брюхо свои гни.
Про себя мы отмечаем: война пришла уже и на немецкую землю. Строжайшая светомаскировка — результат налетов английской авиации.
На перроне с нас снимают наручники, после чего по одному загоняют в вагон. В таких я еще не ездил: вдоль коридора протянулась ковровая дорожка, над головой горят синие лампочки. Надзиратель распахивает дверку купе:
— Kommen![13]
Купе, как видно, рассчитывалось на одного человека, — в нем узкая скамья и маленькое зарешеченное окошко вверху. Со мной оказываются еще двое: мой напарник Федя и пожилой, мрачного вида мужчина. Судя по тому, как нажимает он на «о», — волжанин или ивановский.
С потолка льется мертвенно бледный свет. И все видимое кажется неживым, застывшим. Мы вдвоем усаживаемся на скамью, Федор устраивается на миниатюрном столике. Дружно принимаемся за хлеб. Единственное, что я успел узнать о Федоре за два часа пребывания с ним в одиночке, это то, что он нагрубил кому-то из тюремного начальства и ему пригрозили виселицей.
Мне этот парень не по душе. Что-то в нем есть неприятное. Голос пискливый, движения вялые, неуверенные. Меня он ни разу даже не спросил, кто я и откуда. Таких, как Федор, можно жалеть, им можно сочувствовать, но верить им опасно. А впрочем, возможно, я не совсем справедлив. Может быть, он не такой, каким показался с первого взгляда.