Четыре назидательные беседы
Моему покойному отцу Михаэлу Педерсену Кьеркегору, некогда торговавшему трикотажем в нашем городе, посвящаются эти беседы
Предисловие
Хотя эта небольшая книга (названная «беседами», а не «проповедями», поскольку ее автор не имеет власти проповедовать, «назидательными беседами», а не беседами для назидания, поскольку говорящий вовсе не претендует быть учителем) и не осталась в неведении о двух, вышедших прежде нее, она ничуть не надеется на то, что эти две проложили ей путь; не ждет, что она к ним просто присоединится; и не обещает этого тому, кто выпускает ее и в то же мгновение вновь оказывается отстоящим далече от себя самого. Она отличается от прежних лишь тем, что выходит немного позже. Тот, кого не случилось найти со второго и с третьего раза, быть может, найдется с четвертого, а тот, кто был тогда уже найден, найдется и в этот, четвертый, раз: тот Единственный, кого она ищет и кого я с радостью и благодарностью называю моим читателем; тот добрый человек, кто принимает книгу, даруя ей хорошее место; тот, кто сам, принимая ее, становится для книги тем, чем стала сокровищница для лепты вдовицы: тем, кто освящает дарованное, придает ему смысл и преумножает его.
С. К.
Господь дал, Господь взял – благословенно имя Господне
И тогда встал Иов, и разодрал ризу свою, и обрил главу свою, и повергся на землю, и преклонился, и сказал: «Наг вышел я из родимых недр и наг возвращусь назад. Господь дал, Господь взял – благословенно имя Господне!» – Иов 1:20–21.
Учителем для людей мы называем не только того, кто открыл некую истину благодаря удаче или же постиг ее, неустанно трудясь, и найденное оставил после себя в наследство как учение, которое следующие поколения стараются понять и тем самым усвоить; но и того – быть может, даже в более строгом смысле, – кто не оставил после себя никакого учения, но оставил в наследство человеческому роду лишь самого себя как образ, свою жизнь как указание пути для всякого человека, свое имя как утешение многим, свой подвиг как ободрение избранным. Таким учителем для людей, указующим путь, был Иов; он важен не тем, что он сказал, но тем, как он поступил. Он, конечно, оставил после себя высказывание, которое в силу краткости и красоты стало пословицей, сохраняемой из рода в род так, что никто не дерзнул что-либо к нему прибавить или что-либо от него отнять; но само это высказывание не может служить руководством, и Иов значим не тем, что он это сказал, но тем, что соблюл это на деле. Слово его само, конечно, прекрасно и достойно рассмотрения, но если бы его сказал кто-нибудь другой, или если бы Иов был другим, или если бы он сказал его при других обстоятельствах, это слово стало бы другим, означающим нечто – если бы оно вообще тогда что-то значило – как высказывание, но не имеющим значения, связанного с тем, что сказать это было для Иова поступком, что само это высказывание было поступком. Если бы Иов положил всю свою жизнь на то, чтобы утвердить это слово, если бы он видел в нем сумму и итог того, чему человек должен дать жизни научить себя, если бы он просто постиг его сам в себе, но никогда бы не испытал его, никогда не сказал бы это слово так, чтобы сказать его было поступком, то Иов был бы кем-то другим и значил бы что-то другое. Тогда имя Иова забыли бы, или было бы все равно, знают ли его, – ведь главным было бы содержание слова, мысль, которую оно бы несло. Если бы люди тогда восприняли это слово, то именно оно стало бы тем, что передавалось бы из рода в род; тогда как на деле, напротив, сам Иов, а не это его слово, сопровождает поколение за поколением. Когда уходит поколение, свершив свое дело, окончив битву, Иов идет вместе с ним; когда новый род необозримым войском и каждый единственный в нем стоят на своем месте, готовые двинуться в путь, Иов снова здесь, он занимает свое место, свой пограничный пост человечества. Когда поколению выпадают лишь дни радости и счастливые времена, Иов верно следует с ним; и если единственный проживает страшное в мысли, содрогаясь от представления о том, какие тяготы и кошмары может таить в себе жизнь, о том, что никто не знает, когда для него пробьет час отчаяния, то его беспокойная мысль находит Иова и обретает в нем покой, умиротворяется им; ведь Иов верно сопровождает и утешает не как тот, кто один вместо всех перенес бы нечто такое, чего уже никому после него не пришлось бы терпеть, – но утешает, будучи тем, кто свидетельствует, что самое страшное испытано, что ужасное пережито, что битва отчаяния завершилась Богу во славу, ему во спасение, всем другим во благо и в радость. В дни радости, в счастливые времена Иов сопровождает поколение, утверждая его в радости, борясь с беспокойными грезами, будто внезапный кошмар способен, обрушившись на человека, иметь силу убить его душу, словно законную добычу. Лишь легкомысленный мог бы пожелать, чтобы Иов не сопровождал его, дабы доброе имя Иова не напоминало ему о том, о чем он хотел бы забыть: о том, что в жизни есть место страшному и ужасному; лишь самолюбивый мог бы пожелать, чтобы Иова не было рядом с ним, дабы мысль о страдании Иова не расстроила его немощную радость, не вырвала его из его косной и погибельной нетрезвой уверенности. В бурные времена, когда самые основы сущего потрясены, когда мгновение трепещет, в страхе ожидая грядущего, когда перед лицом дикого возмущения немеет всякое разъяснение, когда во внутреннейшем своем человек стонет в отчаянии и в «удручении души»[124] жалуется небу, Иов сопровождает поколение, ручаясь в том, что и здесь есть место победе, и что если даже единственный терпит поражение в этой борьбе, здесь все же присутствует Бог, Который ведь сделал всякое искушение не более, чем человеческим[125], и Который, даже если человек не выстоит в искушении, сделает исход его таким, чтобы мы смогли это понести, и даже сделает его прекраснее всего, чего можно было бы по-человечески чаять. Лишь упрямец мог бы пожелать, чтобы Иова не было рядом, дабы ему удалось освободить свою душу от последней любви, которая, впрочем, вернулась бы к нему в крике ропота и отчаяния; дабы он мог жаловаться и даже проклясть жизнь безо всякого отзвука веры, доверия и смирения в голосе; дабы в упрямстве он сумел задушить и самый свой крик, чтобы ничто не выдало того, что есть Некто, Кому он хотел бросить вызов. Лишь изнеженный мог бы пожелать, чтобы Иова не было рядом, дабы ему суметь чем скорее, тем лучше ослабить всякую мысль, в дряхлом бессилии отказаться от любых подвижек, исчезнуть в ничтожном и позорном забытьи.