И ушли.
Погромщиков и без них судили и, что характерно, осудили — в том числе по доказанным эпизодам убийств и насилий приговоры были суровые, вплоть до лишения прав состояния и каторги на 5 и на 7 лет.
Характерна реакция как раз западных кругов: еще 10 ноября 1903 года «Таймс» писала, что «Кишиневский процесс будет издевательством над правосудием». А в конце года выходящий в Филадельфии «Американский еврейский ежегодник» с удивлением констатировал: «Кишиневская драма заканчивается обычным русским противоречием: в самом Кишиневе бунтовщики, по-видимому, подвергаются решительному судебному преследованию».
Впрочем, и формулировка «Ежегодника» двусмысленна: можно понять и так, что в Кишиневе погромщиков карают, а их высоких петербургских покровителей скрывают от суда и следствия.
Что еще исключительно важно: совместный труд еврейских и русских интеллигентов по их общей попытке найти «истинных виновников» в лице высшей администрации и императора Российской империи. Не надо считать, что обвинение правительства и раздувание масштабов погромов суть занятия только еврейские. Лев Толстой был совершенно уверен, что все у властей в руках: «Захотят — накликают погром, не захотят — и погрома не будет!»{31}. Приведу в пример еще широко известные рассказы человека, которого трудно обвинить и в русофобии, и в нехватке любви к исторической России. Александр Иванович Куприн гордился в первую очередь тем, что он русский офицер; на второе место он ставил то, что он внук татарского хана, и только на самое последнее — свою славу писателя.
Рассказ «Обида» написан в 1906 году и впервые напечатан в газете «Страна» в № 163 и 169 от 17 и 24 сентября 1906 года. В этом рассказе «оклеветанные газетами» воры просят их не смешивать с погромщиками. Ведь воры… они какие-никакие, а все-таки труженики и умельцы; и у них есть своя честь, свой трудовой кодекс… А погромщики — это «ленивые и неуклюжие дармоеды, неумело проворовавшиеся приказчики». «…он способен обобрать и обидеть ребенка в темном переулке, чтобы отнять у него три копейки; он убьет спящего и будет пытать старуху. Эти люди — язва нашего общества»{32}. «О да, они услужливо примут приглашение идти на погром».{33}
Эти воры, вызванные из небытия фантазией Александра Ивановича, разделяют убеждения и ожидания прогрессивной общественности: «Неужели вы не поверите тому, что мы — воры — с трепетом восторга встречаем каждый шаг грядущего освобождения?»{34}
И уж, конечно, воры прекрасно понимают, кто настоящий виновник!
«Каждый раз, после крупной подлости или постыдной неудачи, совершив ли казнь мученика в темном крепостном закоулке, передернув ли на народном доверии, кто-то скрытый, неуловимый пугается народного гнева и отводит его на головы неповинных евреев».{35}
«…можем присягнуть перед Богом, перед людьми, перед потомством, что мы видели, как грубо, не стыдясь, почти не прячась, организовывала полиция массовые избиения».{36}
«Никто из нас не забудет ужасов этих кровавых дней. Этих ночей, озаренных пламенем пожаров, этих женских воплей, этих неубранных, истерзанных детских трупов. Но никто из нас зато и не думает, что полиция и чернь — начало зла. Эти маленькие, подлые, омерзительные зверюшки — они только бессмысленный кулак, управляемый подлым, рассчетливым умом, возбуждаемый дьявольской волей».{37}
В конце рассказа адвокаты словами своего председателя выражают ворам «глубокое уважение за ваши горячие гражданские чувства. Я же лично со своей стороны прошу у представителя делегации (воров) позволения пожать ему руку.
И два эти человека, оба высокие и серьезные, стиснули друг другу руки крепким, мужским пожатием».{38}
Зрелище профессионального юриста, который ручкается с профессиональным преступником, само по себе способно вызвать разжижение мозгов у кого хочешь. Отмечу еще, что офицер армии Российской империи, будущий белый офицер в армии Юденича, А. И. Куприн в этом рассказе разделяет все предрассудки и ожидания либерально-демократической, самой что ни на есть прогрессивной интеллигенции. Включая и готовность считать уголовников «социально близким элементом».