«Будем верить, что это время скоро настанет…
…Мы верим, что при благоприятных условиях жизни, созданных Россией для приобщения ею народов Средней Азии, духовные силы и способности этих народов широко и блестяще разовьются, и они также примут деятельное участие в культурной работе совместно с другими цивилизованными народами, гораздо ранее их выступившими на путь прогресса и цивилизации, и настанет время, что эти, теперь жалкие, забитые и запуганные народы внесут долю своего оригинального ума и своей самобытной мысли в общую сокровищницу человеческих знаний на благо всех…»
Настанет время!
Память о Василии Фрунзе
Два мира очерчены Поярковым в его «Последнем эпизоде»… Один — в образе благополучного почтосодержателя, за чашкой чая, со спокойной совестью вспоминавшего о том, как под его окнами замерзла беженка с ребенком, которая — вот наглость! — осмелилась было пристроиться на ночлег в его хлеву. И… другой полюс. Это токмакский уездный врач Адам Викентьевич Пржегодский и его помощник фельдшер Василий Михайлович Фрунзе. Два человека, самый скудный запас медикаментов и никаких «условий». И многотысячная толпа больных, обмороженных и истощенных людей, множество из которых имело совершенно запущенные ранения, от легких до самых сложных. Что могли сделать два человека? А они сделали все! Первыми пришли — последними ушли. Ушли только тогда, когда в их помощи перестали нуждаться. «Истинный героизм духа» увидел в их работе Поярков. И что же? «Как и всякий чисто мирный труд, не рекламируемый трескучими фразами, труд этот, конечно, не был оценен по достоинству, да, признаться, никто и не помышлял о его оценке». Наоборот, один из героев этого подвига, Василий Михайлович Фрунзе, человек, который «оставил по себе добрую память среди крестьян и киргизов», который «по своему природному уму и знаниям стоял выше многих из окружающих его и занимавших более высокое, чем он, общественное и служебное положение», этот человек, «доведенный до отчаянья, оскорбленный и гонимый, он должен был бежать из того общества, которому так долго служил и отдал лучшие годы своей жизни…».
Снова и снова проявляет Поярков свои нравственные, свои гражданские позиции. «Времена и люди переменяются», «Злоба и слепая ненависть его постигли…». «Во всяком случае, как имя доктора Адама Викентьевича Пржегодского, так и имя его помощника Василия Михайловича Фрунзе заслуживают нашей полной признательности, и имена их, как деятелей, много потрудившихся и поработавших на благо и пользу местного общества, должны быть записаны на страницах местной летописи крупными буквами…».
Отведайте вкус соли!
Что ж, эти слова в полной мере могут быть отнесены и к самому Пояркову. С первых же дней своего пребывания в Семиречье он предстает перед нами самым благорасположенным, чутким, деликатным исследователем еще вчера неизвестного ему народа, глубоко доброжелательному общению с которым он отдает все свое время, если не сказать — жизнь. И не только в Токмаке. Не только в Пишпеке, куда вскоре переезжает, его влекут к себе глубинные, загорные волости, жители которых редко соприкасаются и с русскими переселенцами и со всякими иными людьми, а значит, и лучше сохранили тот уклад жизни и мыслей, который у них был прежде. То мелким убористым, то размашисто-торопливым почерком очень спешащего человека Поярков исписывает тетрадь за тетрадью, скрупулезно, жадно стремясь воздать всему должное, ничего не забыть: ни игр, ни обуви, ни оружия, ни огнива, ни мыла, изготовляемого из горных трав. Он записывает слова, делая, может быть, самую первую попытку составления киргизско-русского словаря, терпеливо выписывает названия шестидесяти трех киргизских родов, отмечает географические названия, переводит пословицы. Он входит в юрту и слышит традиционное «дам туз тостыб китянуз»[41], то есть, отведайте вкус соли, почти русское «хлеб-соль»! Но его угощают не хлебом-солью, перед ним дымящаяся, круто разваренная конина. Хозяева, заметив его смущение, дружно упрашивают не побрезговать угощением, ибо всем известно, кто хоть раз в год не поест лошадиного мяса или не попьет кумыса, у такого человека обязательно расстроятся мозги.
— Что ж, — смеется бородатый «орус», — надо попробовать. Но как же так, ведь Господь сотворил лошадь из остатков той глины, из которой он вылепил и человека? Разве лошадь, друга человека, можно употреблять в пищу?