Формула девонских морей
Димка Поярков… Вот он, на том же простенке в гостиной, рядом с фотографией Владимира Федоровича, им же и снят — конфузливо улыбающийся пацаненок в заломленном на затылок картузе, в штанишках с помочей через плечо, прячущий руки за спиной. Теперешней Машук не дает покоя древний фотографический ящик. Тогдашний Димка зачитывался прадедовскими записями — двумя толстыми тетрадями в кожаном переплете с подробным описанием некоторых обычаев, обрядов киргизов и дунган, пересказом их басен и пословиц. Прадед любил писать. Любил хорошую бумагу. Своих знакомых, едущих но делам в большие города, он всегда просил об одном и том же: привезти хорошей бумаги. Когда Федор Владимирович умер и семья засобиралась в Петербург, где учились старшие дети, архив покойного составил груз для двух телег. Впоследствии Зинаидой Федоровной часть архива была передана в отдел редких изданий и рукописей алмаатинской библиотеки имени Пушкина, где она хранится и сейчас. Остальное погибло в войну, а сама Зинаида Федоровна, не выдержав блокады, умерла. После войны в опустевшей квартире ленинградских Поярковых побывал Владимир Эрастович. Нашел две книги — Бартольда и Мушкетова, а в пустом сундуке, в его секретном отделении, — неожиданно сохранившийся золотой бурхан[17], привезенный дедом из Кульджи.
Куда подевались тетради в кожаных переплетах, теперь сказать трудно. Но память осталась. Она заменила те сказки, без которых невозможно детство. Дед, Эраст Федорович, сказок не рассказывал. Ему вообще трудно было общаться с детьми, внуками, он был болен и плохо слышал, но он помог познать вкус математики, заронил потребность в математическом мышлении, но, конечно, прежде всего заинтересовал биологией, и Дима, пусть это было и недолго, охотно возился с шелковичными червями. А еще был Владимир Федорович. По вечерам он поступал в полное распоряжение своей малолетней родни, и он тоже знал все. Но он не только знал, скажем, художественную литературу. Он понимал ее. Он не только мог рассказать, например, о термодинамическом эффекте — он смастерил на крыше дома солнечную батарею, и даже в тусклые осенние дни у них в кухне лилась вполне добротная горячая вода. А еще был отец. Он привозил из командировок кроваво-красные от киновари[18] куски известковых брекчий[19], то вознесенный на самый верх ликованья очередной находкой, то низвергнутый в бездну отчаянья очередным фортелем самой коварной обманщицы на свете — ртутной руды.
Дима неплохо бегал. Был даже чемпионом республики, по стометровке. Когда он поступил в институт, эти чемпионские лавры самым неожиданным образом повлекли за собой события, которые, может быть, и решили его судьбу. Хотя с таким же основанием можно подумать, что все началось с самого обыкновенного «огоньковского» кроссворда, который совсем некстати попался в руки перед самым отъездом на летнюю практику, когда оставалось только схватить рюкзак и поспешить на остановку, чтобы не опоздать на автобус. Еще б минута, и он уехал, и кто знает, что стало бы дальше, но Будимир никак не мог подобрать какое-то там слово из шести или тринадцати букв, и тут, застав сто почти в дверях и чрезвычайно этим обрадованный, появился посыльный с факультета, предложив немедленно следовать в деканат. Оказывается, практика для Пояркова не состоится. Он едет, оказывается, в Одессу и там, в составе сборной, будет достойно защищать спортивную честь родного института в товарищеской встрече с Одесским политехническим. Если, конечно, эта честь ему дорога.
Подобная постановка вопроса наталкивала на бунт. Все же поехал, да и так ли уж плохо поглядеть Одессу? Вернувшись, товарищей своих, конечно, уже не застал, и чтобы лето не пропало, устроился, по совету отца, в палеонтологический отряд Андрея Дмитриевича Миклухо-Маклая. Да, родственника того самого, но замечательного вовсе не своим происхождением: он и сам был незаурядной личностью и исследователем.
Доцент кафедры исторической геологии Ленинградского университета, Андрей Дмитриевич проводил сезон в районе Хайдар-кана и подыскивал в свой отряд не то рабочих, не то коллектора. Тогда Будимиру было все равно, с кем и куда ехать. Через год ехал с Миклухо-Маклаем уже по невозможности заниматься чем-то иным. В палеонтологию подчас зазывают экзотикой. Мамонтом или птеродактилем[20]. Однако теперь, при всем уважении к мамонтам, он, не оглядываясь, прошел бы мимо целого их лежбища, торопясь к виднеющейся вдали гривке палеозойских известняков, в шлифах из которых, может быть, окажется несколько девонских фораминифер, пусть даже и плохой сохранности.