Семь лун назад вернулся в улус Ирбек. С гнилой раной в боку, едва живой от голода. Он-то и рассказал всем о страшной гибели Теркен-бега и его дочери. Жутко выла Ончас, билась головой о землю. Растрепала седые косички, порвала в клочья рубаху на груди. Больше всего она сокрушалась, что не похоронила братьев и внучку по обычаям предков.
Ирбек быстро встал на ноги, даже рана его затянулась, не оставив следа. А ведь кишела червями и смердела, когда он, задрав рубаху, показывал ее чайзанам. Настолько велика была сила шаманских тёсей, что смогла отвести меч орыса, который намеревался снести Ирбеку голову. Острие лишь задело бок, а сам шаман, напустив на врагов морок, шустрее ящерицы шмыгнул в камни. Но Теркен-бега не успел спасти. Подкрались орысы во тьме незаметно… Убили часовых, трусливо порубили спящих воинов…
Много дней улус горевал о своем беге, но пришло время выбирать нового вождя. На это требовалось согласие богов. Но они за что-то сердились на народ Чаадара, не позволяли старейшинам и алгысчилу [3]подняться на родовую гору: заволокли ее туманом. А ведь только на ее вершине благословитель мог принести жертвы Небесному творцу – Великому Хан-Тигиру и просить у него благополучия и покровительства народу Чаадара при выборе нового бега.
На жертвоприношения Хан-Тигиру шамана не допускали. Старики говорили: бывало, шаман поднимался на гору Небесного моления и тотчас падал в обморок, или его начинал бить припадок, или крутить судороги. Если он оставался и дальше, то умирал в страшных корчах и муках.
Ирбек знал, что путь на Изылтах ему заказан. Но он мог этот путь открыть для алгысчила и старейшин. С помощью бубна и колотушки разогнать непогоду над Изылтах, над которой творилось что-то несусветное.
Дни и ночи напролет черные тучи затягивали небо, глухие раскаты грома сливались в грозный рокот. Молнии чертили огненные зигзаги, били в деревья, раскалывали их, жгли. Языки пламени лизали камни, а искры уходили в землю, проникали в Нижнее царство. На пару мгновений проглядывало синее небо, и вновь молнии вспыхивали одна за другой.
Шквальный ветер набрасывался на деревья, и все вокруг обращалось в хаос – рычащий, беснующийся, то и дело прорываемый вспышками ослепительно-голубого пламени. Огромные березы раскачивало и вырывало с корнями, которыми они цеплялись за камни, надеясь выжить. А камни из последних сил пытались удержать деревья, будто свое прошлое, пережитое вместе.
Долго камлал у подножия горы Ирбек. Несколько дней и ночей подряд. В скалы целились кинжалы молний, но не смог их отвести своим бубном шаман. Неукротимая и неподвластная Ирбеку мощь опять и опять насылала на склоны Изылтах грозу. В небе раз за разом гремел гром. Ветер стонал и рвал в клочья облака.
Одна из молний ударила так близко, что сожгла его шалаш, а сам Ирбек повалился замертво. И лежал так три дня – живой, но с черным, словно рыльце землеройки, лицом.
В аале шептались: «Отняла рана силы Ирбека…» – но не решались сказать открыто, опасаясь мести тёсей шамана. Кто знает, вдруг вернется былое могущество, и тогда отведет Ирбек своим бубном от священной горы Изыл молнии, будто подожженные стрелы – щитом, как отводила их когда-то девятикосая Арачин. И гроза отступала. Она медленно и неохотно отползала за дальние хребты, слабея и хирея на глазах, потому что не было другой столь великой силы, как у Арачин, способной вызвать защитников из иных миров…
Все, что происходило в улусе, Киркея не волновало. Осенью он ушел из табуна и поселился в той самой пещере, где совсем недавно они прятались с Айдыной от гнева родных. Его подружка была мертва, а он никак не мог с этим смириться. Иногда ему хотелось замуровать вход и остаться под каменными сводами навсегда, но всякий раз что-то останавливало Киркея.
Наступила зима, все вокруг оцепенело в ледяных объятиях пурги и коварной стужи. Каждый вечер смотрел он на крупные звезды над урочищем, надеясь, что одна из них – Айдына – непременно подаст ему знак, что видит, чувствует его любовь… Но Звездный Охотник – Ульгер все так же гонялся за Стаей Уток – Хус Уязы [4], серебром отливал бесконечный Хоры Чолы [5], тускло мерцал Алтан Хадас [6].
Но звезды были безучастны к его страданиям. И те, что крупнее, и те, что помельче, пялились на землю, бестолково моргая, – холодные, сонные, ленивые… Нет, душа Айдыны не могла воплотиться в звезду. Она наверняка превратилась в ветер. Резкий, порывистый… Но ветер тоже не давал Киркею ответа, как не давали его солнце, заря и птицы, чьи песни звучали громче и дружнее с приближением тепла…
Душа у Киркея, казалось, выгорела и ссохлась, как высыхает нутро у старого дерева. Но из глаз его не пролилось и слезинки. Воины Чаадара не плачут, иначе их победит даже младенец.
Так продолжалось всю зиму. Однажды он чуть не замерз в пургу. Но, видно, боги хранили Киркея. Каким-то чудом его отыскала старая Ончас и затащила в свою юрту. Накормила, отпоила хымысом [7], выходила, а когда он впервые сел на постели, тихо сказала:
– Жива Айдына! Я знаю! В остроге она, у орысов! Найди ее и вызволи из плена!
А еще велела молчать до поры до времени. Почему – не сказала. Старая Ончас, почти ослепшая от горя, но мудрая. И о том, что когда-то жаловалась Теркен-бегу на строптивого кыштыма, не вспоминала. Киркей тоже об этом забыл. Зачем копить пустые обиды?
Старуха по вечерам исчезала. Она не запрещала Киркею выходить из юрты. Но он и захотел бы – не смог бы далеко уйти. Ноги плохо держали его, но ведь ничто не мешало ему размышлять. Тем более все мысли крутились вокруг Айдыны. Жизнь снова наполнилась смыслом и любовью. Поэтому он, не переча, пил горькие отвары трав, не ворчал, когда старуха острыми кулачками разминала ему спину и грудь, натирала медвежьим салом и все время что-то шептала: то ли заклинала, то ли призывала богов. И не напрасно. Киркей чувствовал, как наливалось силой его тело. А чтобы вернуть крепость рукам, крутил и вертел то каменную ступку, то мельничный жернов и радовался, что с каждым днем быстрее и ловчее с этим справлялся.
Но вот пришло, наконец, его время. Поздно вечером вернулась Ончас в юрту и молча положила перед ним доспехи воина и меч. Всхрапнул за войлочной стеной конь. Киркей вышел наружу. Десять всадников при полном вооружении ждали его появления. Лучшие матыры улуса.
– Веди нас, Киркей! – сказали, словно он был первым среди них. И он не удивился. Так захотела Ончас, а она, похоже, знала, чего хотела…
В предутренней пелене тумана просыпалась, оживала тайга, когда всадники миновали пределы улуса. Припадая к земле, кралась к заячьим норам, к глухариным токам огнеглазая лиса. Черный соболь, подрагивая острой мордочкой, скользил по гнилой валежине, скрадывая мышь. У синих болот злобно хрюкал грозный вепрь-секач. Прильнув к стволу сосны, рысь поджидала добычу – несмышленого сойка-мараленка. В камышах гнездились тучи уток, гусей, куликов…
До острога скакали трое суток, без сна и отдыха, делая короткие остановки, чтобы накормить и напоить лошадей. А затем потянулись долгие дни, когда Киркей и матыры, сменяя друг друга, кружили вокруг острога, как степные волки, карауля добычу. Но казаки по одному из острога не выезжали.
Киркей изводился от нетерпения. А вдруг Ончас ошиблась и Айдына мертва, как ее отец и дядька? Но сердце подсказывало: жива его подружка, жива!
Куковала в зарослях кукушка. Отогревшись на солнце, вовсю распевали птицы. В горах и в тайге вились свежие, молодые, будоражившие Киркея запахи.
Они проникали в него, как стрелы, наполняли тело и душу почти бесовской силою. Хотелось броситься на траву, на пробудившуюся землю и кататься по ней, и рычать, и кричать во все горло. Как дикий зверь, размять кости, сбросить космы старой шерсти после невыразимо долгой спячки.