Альтханс принадлежал к элитному кружку молодых неонацистских лидеров, вливших свежую кровь в движение немецких ультраправых. Согласно данным Федеральной службы защиты конституции Германии, число организованных правых экстремистов резко выросло с 32 тысяч в 1990 году до 40 тысяч в 1991‑м (в это число не входили 28 тысяч членов партии «Республиканцы», официально не считавшейся экстремистской организацией). Примерно пять тысяч убеждённых неонацистов были «лезвием ножа» ультраправых, объединённых в 76 различных организаций.
Никогда не отходя далеко от установленного в автомобиле телефона или факса, Альтханс носился по всей Германии на своём БМВ, плетя паутину связей и пытаясь объединить разрозненные экстремистские группы в эффективную политическую силу, способную бросить вызов правительству Германии. Он даже сотрудничал с ультраправыми политическими партиями, которые воздерживались от упоминания неонацизма в своих предвыборных кампаниях. Этот тактический компромисс не беспокоил Альтханса, обозначавшего свою основную задачу как «кадровое строительство». «Мы занимаемся кадрами, — объяснял он. — На практике это означает, что в каждой националистической группе Германии у меня есть два–три человека, через которых я могу осуществлять своё воздействие. Это делает меня опасным с политической точки зрения, поскольку у меня везде есть свои люди».
Альтханс и Ворх также восстановили связи с неонацистами, порвавшими с Кюненом из–за гомосексуализма последнего. Смерть Кюнена облегчила процесс воссоединения ранее враждовавших групп. «Действительно, между группами националистов существуют определённые различия, — признавал Ворх. — Все по–своему понимают, что такое национал–социализм. Но различия между нами очень незначительны, а вот между нами и нашими врагами — громадны»[590].
Неонацистские стратеги увидели свой шанс в быстром переходе Восточной Германии от коммунизма к капитализму. К середине 1992 года безработица на территории бывшей ГДР достигла 40%[591]. Эйфория от вновь обретённой свободы быстро улетучилась вместе с падением уровня жизни на востоке страны. Сотни тысяч госслужащих, а их в Восточной Германии было множество — от школьных учителей до дворников и чиновников правительственных структур — лишились работы. Это было частью лихорадочной кампании Бонна по удалению коммунистов с постов, где они могли сохранить какое–то влияние. Подобный процесс резко контрастировал с неспешными шагами по денацификации, предпринимавшимися Западной Германией после Второй мировой войны.
Когда обещанные канцлером Колем лучшие времена так и не настали, многие восточные немцы разочаровались в демократии и стали с теплотой вспоминать «недобрые» старые дни в ГДР с гарантированной работой и системой социальных услуг. Сократились число заключавшихся браков и рождаемость, резко выросла преступность, а медицинские центры наводнили люди, оказавшиеся не в состоянии справиться со страхом перед неопределённым будущим. Усиливали травму требования о восстановлении прав собственности со стороны западных немцев, претендовавших на пять миллионов домов на востоке. Последовавшие за этим судебные споры только усилили наступившее после объединения похмелье, приведя к заметному росту напряжённости в отношениях между западом и востоком страны. Восточные немцы ощущали себя людьми второго сорта, а их западноевропейские родственники сокрушались по поводу того, что им приходится платить более высокие налоги для восстановления разрушенной экономики бывшей ГДР. В то время возникла популярная шутка: «Почему китайцы счастливее немцев? Потому что у них сохранилась их стена»[592].
Среди тех, кто ощутил наиболее сильный удар от перемен, была молодёжь Восточной Германии. Поддерживавшиеся государством кинотеатры и молодёжные клубы, куда они раньше частенько наведывались, после ликвидации ГДР были закрыты. В тоске и разочаровании они стали лёгкой добычей для опытных неонацистских злоумышленников, таких как Эвальд Альтханс, чьи антидемократические пассажи зачастую окрашивались призывами к насилию. «По всему миру они безуспешно пытаются насадить демократию, — говорил Альтханс. — Однако люди востока не стали свободнее, чем раньше. Они только сменили старые ржавые цепи на новые, золотые. В Германии мы говорим: Русские украли свободу, но Америка крадёт душу. Единственным выходом для нас является национал–социализм». Он предсказывал, что теперь, с распадом коммунизма, «капитализм будет рушиться быстрее».
591
Получив от Бонна полномочия управлять ранее принадлежавшей государству собственностью в Восточной Германии и готовить её к приватизации, правительственная структура, именовавшаяся Treuhand, продолжила разрушать уже ослабленную экономику страны. Treuhand закрыла многочисленные фирмы, даже приносившие прибыль, при этом не рассматривая возможность их сохранения, что оставило миллионы людей безработными и деморализованными. Сотни других предприятий были проданы крупным западногерманским корпорациям по сильно заниженным ценам. Грандиозное расхищение восточногерманских активов шло, невзирая на возмущения и голодовки протеста. Вместо того чтобы получать доходы, которые предполагалось распределить между жителями бывшей ГДР, Treuhand наделала огромные долги, способствовав превращению региона в промышленную пустыню.
592
Проведённый в апреле 1992 года опрос общественного мнения показал, что только 32% восточных немцев рассматривали демократию в качестве лучшей формы правления.