П.А. Жилин и другие историки зачисляли Барклая-де-Толли в одну с Беннигсеном оппозиционную группу, которая, мол, подвергала Кутузова «несправедливой критике» и была «прямой помехой» наступательным приготовлениям[500]. Эта версия строилась исключительно на посылке, что всякая критика Кутузова, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась, несправедлива. Между тем Барклай ни в какую группу не входил. Он видел рознь между Кутузовым и Беннигсеном, но не поддерживал ни того, ни другого, равно осуждая обоих — «двух слабых стариков»[501], один из которых (Кутузов) был в его глазах «бездельником», а другой — «разбойником». Напомню читателю, что Барклай и Беннигсен враждовали с начала войны, все время. Кутузов же занял по отношению к ним позицию «третьего радующегося».
Итак, Барклай-де-Толли и Беннигсен были устранены из армии «по болезни». Современный историк А.И. Ульянов резонно подметил, что «больные генералы пережили Кутузова и впоследствии занимали видные командные посты в армии», а драматург К.А. Тренев не без оснований «позволил» Беннигсену так ответить на вопрос Кутузова о состоянии его (Беннигсена) здоровья: «Я имею состояние своего здоровья лучше, чем вы имеете состояние вашего командования»[502]. Барклай же перед отъездом из армии в разговоре с В.И. Левенштерном объяснил свое (да и Беннигсена) удаление очень просто: «Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества».
Помимо служебных и личных интриг, физической немощи и лени мешала Кутузову и в Тарутине руководить войсками еще одна его слабость, которая для современников была притчей во языцех, а со сталинских времен и поныне замалчивается как «государственная тайна». Речь идет о похотливости Михаила Илларионовича. Про эту его слабость знали в 1812 г. не только высшие чины армии, вроде Л.Л. Беннигсена, и адъютанты фельдмаршала, как А.И. Михайловский- Данилевский, но и рядовые офицеры: Н.Н. Муравьев, Л.А. Симанский, А.А. Щербинин. Вот характерный штрих из воспоминаний Щербинина: Беннигсен послал Александру I «донос на Кутузова в том, что тот оставляет армию в бездействии и лишь предается неге, держа при себе молодую женщину в одежде казака. Беннигсен ошибался: женщин было две»[503].
Привычку облачать своих наложниц a la cosaque Михаил Илларионович сохранял, по крайней мере, с турецкой кампании 1811 г… По воспоминаниям А.А. Симанского, при первых же встречах с войсками после назначения главнокомандующим, на пути от Царева-Займища к Бородину, Кутузов демонстрировал верность этой привычке: «С ним ехала девка его в казацком платье». Впрочем, иные из боевых соратников Кутузова к таким его привычкам тоже привыкали и не удивлялись им. «Он возит с собою переодетую в казацкое платье любовницу. Румянцев возил по четыре; это — не наше дело», — говорил в 1812 г. старый генерал (из «екатерининских орлов») Б.Ф. Кнорринг.
Любовные утехи Кутузова к 1812 г. стали уже более декоративными (как неотъемлемый с молодых лет атрибут его «имиджа»), чем натуральными. Дело даже не в возрасте Михаила Илларионовича. Его ровесника Беннигсена современники ни в 1812-м, ни в 1813–1814 гг. дряхлым не считали. Кутузов же производил на окружающих впечатление «дряхлого», да к тому же еще «полуслепого». На службе у пяти монархов он давно уже растратил здоровье, а физическая немощь только усугубляла его внешнюю неказистость. «Кутузов был малого роста, толст, некрасив собою и крив на один глаз» — таким запомнил его в 1812 г. Н.Н. Муравьев-Карский[504]. А.А. Закревский же (в 1812 г. флигель-адъютант, позднее генерал от инфантерии, московский генерал-губернатор, министр внутренних дел, граф) обозвал фельдмаршала, как мы уже писали, «Старой Камбалой». Впрочем, на женщин (как и на мужчин) впечатляюще действовали не только фельдмаршальские регалии и лавры Михаила Илларионовича, но и его интеллект, дар слова, артистизм общения; ведь он был, даже по признанию его недруга Р. Вильсона, «человек обходительный и с безупречными манерами, хитрый, как грек, умный от природы, как азиат, но в то же время европейски образованный».
500