Наконец, шестой вид любителей обочины — торчки[34] вроде нас, жертвы собственного безрассудства, неумения или ротозейства. Для торчков важна собственно, уже не обочина, а канава. Из нее и торчат зады их машин, отчего и произошло название этой группы обочников. В канавах торчки нередко обретают и вечный покой. Скоро, благодаря все растущему племени беззаботников-пофигистов и торчков (а они обычно родственны по духу), вдоль оживленных трасс не останется ни одного дерева, на котором бы не висел руль с венком из искусственных цветов. Причем некоторые рули укреплены на такой высоте, что речь может идти не о гибели идиота-водителя, а о неосторожном вираже легкого самолета. С развитием автомобилизма наши крутые повороты стали все более походить на настоящие кладбища, причем три фактора — геометрия дороги, не отменяемые никем законы физики и недостаток серого вещества в голове водителя — способствуют подлинному кущению в одном месте множества разнообразных кенотафов с портретами павших, рулями, звездами, а иногда даже — с дверью (в лучший мир).
Но главное остается неизменным: в каком бы виде ни пребывали обочники, да и все участники движения, их рано или поздно обязательно обгонит «Фердинанд» — загадочный летучий голландец псковских дорог. Этот трофейный, времен Второй мировой войны, изрядно потрепанный зеленый автобус (как в кинофильме «Время встречи изменить нельзя») обычно движется со скоростью 50–60 км в час, но зато нигде и никогда не останавливается. Бывали случаи, когда я (после разного рода остановок, закусок, заправок, пописок, ремонтов, заездов и разнообразных отъездов в сторону) раз пять на бешеной скорости обгонял этот тихоходный и непреклонный Автобус Судьбы, но все равно последнее слово оставалось за его водителем, который явно никуда не спешил, но всегда нас опережал, как бы мы ни мчались, ни неслись, ни летели, ни свистали на наших самых крутейших черных «бумерах».
Сколько раз, обгоняя «Фердинанда», я пытался разглядеть лицо шофера, но тщетно — мне мешали то лучи закатного солнца, то брызги дождя на лобовом стекле, то пыль грунтовой обочины, то вдруг, откуда ни возьмись, впереди внезапно возникал шустрый лобовик, отчаянно сигналивший дальним светом, и тогда мне бывало уже не до разглядывания водителя. Порой мне казалось, что за рулем старенького автобуса вообще нет никого, иногда угадывалась голова вроде бы в высокой фуражке модели «кокошник генерала Российской армии» или, может, в слегка мерцающем нимбе. А порой мне виделись над спинкой сиденья будто бы горные лыжи, или сложенные, угловатые, как у аиста, крылья. С годами я стал осознавать, что мы и «Фердинанд» едем в одном направлении… по кругу, и мне никогда-никогда его не обогнать, как не достичь горизонта. Впрочем, порой кажется, что (поскольку «Фердинанда» можно чаще всего увидеть в местах аварий) он собирает вдоль обочин неприкаянные, не получившие отпущения грехов души торчков и раздавленных котов, обычно гибнущих под колесами машин из-за своего природного высокомерия и безмерного сладострастия…
Словом, на этот раз «Фердинанд» своего не добился и проехал мимо, обдав нас клубом сизого дыма и пыли, и тут же, как при смене декораций в театре, появилась группа нашего спасения. К счастью, вся драма охоты «леопарда» за нами развернулась на глазах дорожных рабочих, как раз ехавших на грузовике навстречу. Они вылезли из кузова и, дружно взявшись, через минуту поставили нашу машину на твердую дорогу. Когда мастер узнал причину нашего торчка, он выругался в том смысле, что интеллигент хренов, собачку пожалел, а ее — показав на жену — не очень, ведь она бы погибла первая. Речь его была афористичной, емкой и необычайно убедительной, и теперь, когда на меня нападает деревенский «леопард», я твердо держу руль и внимательно смотрю прямо вперед… И ничего, все обходится. Да и то! Времена изменились, теперь редко когда подвергнешься коварному нападению из засады, к асфальтовой дороге все привыкли, глупые псы-нетерпимцы, как английские луддиты, уже погибли в неравной схватке с прогрессом, а умные спят спокойно на обочине, не обращая никакого внимания на проезжающие машины.
Глава 17. Пожеревицы
Село хорошо известно в псковской истории с древних времен. Здесь когда-то стоял отчий дом знаменитого псковского стрельца Сеньки Скунилы, который прославился как гомерический пьяница и ругатель, не уступавший уже знакомому читателю москвичу Силе Бархатову. О Скуниле мы узнаем из обширного следственного дела 1700 года. Оказывается, в Пскове стрелец Семен Скунила в пьяной ссоре с переводчиком Товиасом Мейснером обещал «уходить государя Петра Алексеевича»[35]. На Скунилу тотчас донесли, и он попал в Москву, в пытошную Преображенского приказа, к самому князю Ромодановскому, известному своей свирепостью. В расспросе Скунила показал, что в момент ссоры с переводчиком в кружале у Кромских ворот он был настолько пьян, что ничего не помнит. Петр I, который лично рассматривал это дело, указал провести повальный обыск (то есть массовый опрос) среди псковичей, поставив перед ними единственный вопрос: «Сенька Скунила — пьяница или не пьяница?» (этакая тема для современного телемарафона или форума в интернет-чате). По-видимому, Скунила славился как действительно замечательный даже для Пскова стойкий потребитель горячительного: все, кто его знал — а таких оказалось 622 человека! — подтвердили: «Ведают подлинно (то есть абсолютно уверены. — Я.М.), что Сенька пьет и в зернь играет». Глас народа и решил судьбу Сеньки — вместо положенной ему за угрозы государю смертной казни его только нещадно били кнутом и сослали в Сибирь.
34
Не путать с более распространенным сленговым значением данного термина — профессиональные наркоманы.
35
Вообще, ругать государя (а тем более — государыню) матерно, в пьяном виде, в публичном пространстве, в присутствии массы свидетелей и при этом сурово насупив очи, грозить пальцем в потолочную балку: «Гляди у меня! Ужо тебе, растакая мать…» — стало с древних времен национальным спортом россиян. И от него русских людей так и не смогли отучить ни застенки, ни эшафоты, ни ссылки. Даже все терпящая бумага Тайной канцелярии не выдерживает традиционной крутизны выражений в адрес верховной власти. Вот запись 1726 года доноса заключенной Степаниды Ильиной на солдат-охранников, которые в ее присутствии вели между собой разговор, «зашифрованный» (из-за обилия матерщины) в протоколе следующим образом: «Под растакую-де мать, мать-де их в рот, что к Москве поитить, что тут, в Петербурге, не к кому голову приклонить, а к ней, государыне (Екатерине I. —