Представьте себе, что вы, по всем внешним признакам, женаты — во всяком случае, церемония венчания уже состоялась. Представьте, что вы оказываетесь за границей с хорошенькой двадцатидвухлетней девчушкой и поселяетесь в доме, где каждый уголок наводит на мысли о медовом месяце, постоянно тесно общаетесь с ней: разделяете трапезу, разговариваете, появляетесь с нею в обществе — ибо эта девушка и есть ваша жена, но жена только по бумагам, — несмотря ни на что, вы для нее — ВЫ! — как мужчина не существуете.
Представьте себе, что из чувства такта и соображения приличий вы удерживаетесь от попытки обсудить эту проблему с ней.
Разве такая ситуация не начала бы слегка действовать вам на нервы?
Именно это случилось с доктором Рексом Траверсом: эта ситуация стала весьма сильно действовать ему на нервы именно ко дню суперпобега Персиваля Артура.
Глава четвертая
ПОБЕГ
Ex Treibt in die Ferne mich
Machtig hinaus[2]
1
Я отказываюсь! — воскликнул Персиваль Артур рано утром, когда Джой напомнила ему, что в половине пятого он приглашен на чай в «Монре-по». — Почему я должен портить себе день, на который у меня уже назначены встречи с моими друзьями, бестолковым сидением в скучной гостиной с толпой старых дев, впавших в маразм?
— — Никакой толпы там не будет: только две мисс Симпетт и еще одна их подруга, которая хочет повидать тебя, потому что знала твою маму, когда ты был еще младенцем.
— Непростительный грех — знаться с людьми, которые помнят мужчину младенцем! — провозгласил Персиваль Артур и изобразил отвращение: — Бр-р!
Эта маска нарочитого отвращения — проявление бессознательной жестокости, свойственной молодым людям его возраста при столкновении со старостью, слабостью или уродством, одновременно и притягивала, и отталкивала Джой, у которой не было братьев, чтобы подготовить ее к возможности такого поворота событий.
Он продолжал, передразнивая манеру старушек:
— «Я не видела тебя с тех пор, как ты был вот такусенький! — Он указывал трясущимися руками расстояние в девять дюймов от пола. — Это было лет тринадцать назад. Как ты вырос!» — Было бы странно, если бы он не вырос! Как будто такое возможно! — Потом пластинка меняется: «Ты любишь ходить в школу, дорогой мой?» И большое счастье, если тебя вдруг забудут спросить: «Ты, конечно, слишком взрослый, чтобы можно было поцеловать тебя?» Но обычно не забывают. Я категорически отказываюсь! В гробу я их всех видал! Представь, что тебе нужно…
— Персиваль Артур, ты просто маленький звереныш.
— Не такой уж и маленький. — Он проворно вскочил и вытянулся, изображай телескоп, и его острый подбородок оказался на макушке Джой. — А что касается «звереныша», я думаю, они еще не так зверели в моем возрасте, когда их заставляли быть вежливыми со старыми высохшими мумиями!
— Думаю, они не зверели…
— Они зверели. Только в их времена запрещалось говорить то, что я сейчас могу сказать. Так положено — и все тут. Но, как бы там ни было, как говорил древний философ, я не собираюсь быть с ними почтительным или стричь ради них волосы и ногти! И ты не сможешь меня заставить! Парада не будет.
— Боюсь, что все-таки придется, — посочувствовала Джой. — Они просили твоего дядю…
мрачно процитировал Персиваль Артур и вдруг кинулся к Рою. Обхватив пса за шею, он продолжал декламировать:
О цербер! Сына ты пожрал! —
Отец несчастный прокричал…
(Они все знали об этой страшной овчарке, да, псина?)
Он в исступленье меч схватил
И, мстя, в Гелертов бок вонзил.
Заливистый лай Роя, возня, шум, грохот и поверх всего этого — едва ли не визг Джой: чтобы быть услышанной, ей пришлось завизжать:
— Они просили твоего дядю, чтобы ты был, и он велел мне проследить, чтобы ты не опаздывал! Ты можешь не оставаться там долго…
— Я могу не оставаться там вообще, если я не приду, — донесся удаляющийся голос Персиваля Артура, ибо он уже несся, перескакивая через ступеньки террасы, к высокой железной ограде, за которой ослепительно сверкала белой пылью дорога со слоновьими ногами пальмовых стволов.