Ко всеобщему облегчению, по возвращении послы сообщили условия Филиппа, которые оказались весьма мягкими.[621] Городу не грозили ни македонский гарнизон, ни установление олигархии. Демократические порядки Афин оставались без изменений, и это означало, что город и дальше сохранит свою свободу и независимость. Филипп не требовал выдачи политиков антимакедонской партии и не собирался предпринимать никаких шагов, направленных на снижение роли и влияния Афин в Совете амфиктионии. Точно так же не поднимался вопрос об афинском флоте, и, кроме того, Филипп возвращал Афинам пограничный город Ороп, захваченный фиванцами в 366 году.[622] Однако Второй Афинский Морской союз подлежал роспуску, а клерухи из Херсонеса, так давно осложнявшие отношения между Македонией и Афинами, должны были уехать обратно в Афины. В возмещение ущерба Филипп позволял городу и дальше владеть «традиционно» принадлежавшими им островами Лемносом, Имбросом, Скиросом и Саламином, к которым он добавил Делос и Самос.[623] Фокион советовал Народному Собранию принять условия македонского царя,[624] и афиняне официально заключили с ним договор о дружбе и союзе.[625] Возможно, имеется даже фрагмент надписи, на которой запечатлен этот договор. Так закончилась вторая война (340–338 гг.) между двумя державами.
Афиняне даровали гражданство Филиппу и Александру и поставили на Агоре конную статую Филиппа.[626] Однако эти жесты не следует принимать за признаки сколь-нибудь значительного изменения общественного мнения в пользу Македонии, и, вероятно, Филипп прекрасно это понимал. Так, гражданство или по крайней мере убежище было предоставлено всем беженцам, укрывшимся в Афинах от Филиппа, в том числе фиванским изгнанникам, выдворенным из Акарнании вождям демократической партии, а также халкидским тиранам Каллию и Тавросфену, чье присутствие в Афинах, скорее всего, означало, что Филипп потребовал от афинян разорвать союз с Эвбеей. Гиперид был привлечен к суду за предложенные им чрезвычайные меры после битвы при Херонее, но был оправдан. Защищаясь, он сказал: «Не я предложил этот указ, а Херонейская битва».[627]
Об истинном отношении афинян к Македонии лучше всего можно судить по деятельности Демосфена. Вернувшись в Афины, он, по его же словам, «ежедневно привлекался к суду» и поэтому нуждался в помощи сторонников, вместо него проводивших его предложения на заседаниях Народного Собрания.[628] Тем не менее ему удалось войти в Совет десяти, надзиравший за городскими укреплениями, и был избран казначеем зрелищной казны на следующий год.[629] Кроме того, именно ему доверили произнести поминальную речь (epitaphios) в честь афинян, павших при Херонее.[630] Афины были единственным греческим полисом, почтившим погибших в этом сражении публичной речью,[631] и эта торжественная церемония, на которой присутствовали и граждане, и чужестранцы, проводилась по строго определенным правилам. Они были описаны Фукидидом, и у нас нет причин полагать, что они могли измениться к концу IV века. Фукидид пишет, что произнести речь от имени государства полагалось «человеку, занимающему в городе, по всеобщему признанию, первенствующее положение за свой высокий ум и выдающиеся заслуги».[632] Афиняне поручили эту миссию главному врагу Филиппа, и это многое говорит об отношении афинского народа к македонскому царю, особенно учитывая тот факт, что одним из кандидатов на эту почетную роль был также Эсхин.[633]
В конце сентября или в ноябре Филипп вступил на Пелопоннес.[634] Должно быть, он хорошо запомнил отказ, который получил в ответ на просьбу о помощи от пелопоннесских государств перед сражением при Херонее, и теперь собирался разрешить все вопросы как с союзниками, так и с врагами. Кроме того, оставалась еще Спарта, которая заняла нейтральную позицию. Несмотря на то что после поражения от фиванцев в 371 году Спарта фактически оказалась на обочине греческой политики, фениксы воскресают из пепла. Поэтому Филипп стремился создать такой порядок, при котором как Спарта, так и любые антимакедонские партии на Пелопоннесе не смогли бы причинить ему лишних хлопот. И уж точно он не хотел никаких неприятностей, которые заставили бы его вновь заняться пелопоннесскими делами на самом южном краю греческого мира.
622
[Демад] 1.9, Диодор 18.56.7, Павсаний 1.34.1, Р. J. Rhodes and R. Osborne (eds), Greek Historical Inscriptions, 404–323 BC (Oxford: 2003), no. 75.
623
Исократ 15.111–12, Демосфен 15.9, Диодор 18.56.7, Корнелий Непот, Тимофей 1.2, Диоген Лаэртский 10.1, Страбон 14.4.18.
626
М. N. Tod, Greek Historical Inscriptions 2 (Oxford: 1948), no. 180, Плутарх, Демосфен 22.4, Павсаний 1.10.4; cp. [Демад] 1.9; см. далее Griffith, Macedonia 2, pp. 606–9.
628
Эсхин 3.159, Демосфен 18.249; см. также Демосфен 25.37, Плутарх, Демосфен 21.1, 21.3, [Плутарх], Moralia 845f.
630
Демосфен 18.285, Плутарх, Демосфен 21.2. Эта речь включена под номером 60 в корпус речей Демосфена и, вероятно, аутентична; обсуждение и новый английский перевод см. в книге Ian Worthington, Demosthenes: Speeches 60 and 61, Prologues, Letters (Austin, TX: 2006), pp. 21–37.
634
Диодор 16.89.3 ошибочно датирует эти события 337/6 годом. Об улаживании дел на Пелопоннесе см., 'Settlement of Philip', pp. 83–9, Ryder, 'Diplomatic Skills of Philip II, pp. 241–2; cp. C. D. Hamilton, 'Philip II and Archidamus', в книге W. L. Adams and E. N. Borza (eds), Philip II, Alexander the Great, and the Macedonian Heritage (Lanham, MD: 1982), pp. 81–3.