Даже и после смерти Э. Гуссерля, при распространенности сочинений и взглядов лишь его не столь значительных последователей, идеалистическая феноменология служит основанием для единственного сообщества авторов, специально занимающихся субъективными реальностями. Эта тематика очень существенна для развития как филологической герменевтики, так и некоторых других дисциплин, особенно педагогики. Без феноменологии текста – освобожденной, разумеется, от идеалистических мистификаций и гуссерлианской «системообразующей» метафизики – невозможно построить типологию понимаемого (в том числе вызывающего трудности понимания) художественного текстового материала.
Это тем более существенно сейчас, на рубеже XX и XXI веков, когда тексты всех видов искусства дают информацию очень уплотненно и поэтому во множестве случаев ограничивают роль средств прямой номинации, простого знакового наименования субъективных реальностей, релевантных для организации понимания. В градации классической художественной литературы эта линия начинается с Достоевского и Диккенса, в советской литературе она особенно заметна. А. Гайдар не начинает «Чука и Гека» с сообщений такого рода: «Отец этих двух мальчиков находился в длительной командировке в отдаленной местности, которая казалась оставшимся в Москве сыновьям чем-то пронзительно-увлекательным, похожим сразу и на песню, и на волшебную сказку, и если разобраться в сути дела, то мальчики были правы». Гайдар начинает по-иному: «Жил человек у синих гор»[1], и в этом предложении, весьма сложном по художественной структуре и при этом обеспечивающем художественное «переживание простоты», содержательно присутствует в опредмеченной форме все упомянутое в только что приведенном прямо-номинирующем тексте и намного больше упомянутого. Современный филолог умеет интерпретировать корреляции десятков тексто{38}вых средств этого начального предложения из четырех слов с очень важными смыслами, которые программируются в тексте Гайдара для реципиента, но задача герменевтической деятельности заключается как раз в том, чтобы научить всю массу реципиентов, во-первых, понимать такие тексты без интерпретации, во-вторых, непосредственно усматривать преимущества идейно-содержательных текстов над текстами буржуазно-обывательского «кича», лезущего во все щели в своем упорном стремлении вытеснить тексты демократической и социалистической культуры.
Вопрос о субъективных реальностях текста – это вопрос и о том, что в тексте может содержаться, и о том, как эту содержательность следует осваивать, и о том, как оптимальные способы этого освоения можно распространить. Простую неявность смыслов Гуссерль, в духе своей системы, истолковал как «трансцендентальность феноменов», физическую природу мира поставил в зависимость от субъективных реальностей текстов культуры, смешал проблемы опыта освоения действительности с псевдопроблемами собственной методологии и совершил множество других ошибок. Однако внимание к опредмеченным в тексте субъективным реальностям, в том числе очень частным и дробным, усугубилось в филологической герменевтике XX века не без влияния Эдмунда Гуссерля. Значащие переживания (под названием «интенциональные чувства») типа «убедительность того-то и того-то», «подозрительность в отношении достоверности того-то и того-то» были противопоставлены «не-интенциональным» низшим эмоциям (Husserl, 1975, 50), т.е. были положены начала классификации субъективных реальностей.
Влияние феноменологии Гуссерля было столь значительно, что даже в позитивизме были полупризнаны внутренние состояния психики при рецепции текста (см. Tolman, 1932), а в позитивистском историческом источниковедении началось действительное изучение стиля текстов (см. Gay, 1974). Практика интерпретации корреляций между смыслами и средствами текста стоит в 1982 году намного выше, чем это было во времена Вольфа и Бека, внимание к соответствующей проблематике достаточно велико в мировой филологии. Прогресс в этой научной области, однако, заметно тормозится воинствующей позицией ненаучных методологий, порождаемых разными современными вариантами идеалистической метафизики.{39}
Современное положение в области теоретических обоснований филологической герменевтики
В герменевтической теории послевоенного периода редко появляются поистине новые и поистине плодотворные идеи. Обеднение герменевтической теории происходит из-за усиления воинствующей тенденциозности в современной буржуазной идеологии. Герменевтической теорией ученые-марксисты занимались пока мало, инициатива была захвачена идеалистами и агностиками. Философское руководство теорией филологической герменевтики в развитых капиталистических странах достаточно строго, а практика интерпретации текстов в буржуазной общеобразовательной школе столь же абсолютно идеологизирована и риторизована в том духе, который угоден правящему классу этих стран (см. Богин, 1980). Вместе с тем в настоящее время буржуазная герменевтическая теория переживает период «разгула»: рынок наводнен литературой по этой тематике, что создает иллюзию «свободы и борьбы мнений» (иногда эта иллюзия бывает и у самих авторов). В действительности же авторы повторяют и варьируют одни и те же соображения, высказанные наиболее уважаемыми «столпами» позитивистской агностической, психоаналитической и иной софистики. Поэтому, освещая современное положение в герменевтической теории, целесообразно оставить в стороне подавляющее большинство авторов и отметить лишь «руководящие идеи» самых солидных.
Очень заметную роль в обоснованиях филологической герменевтики продолжает играть современный позитивизм. Для позитивистов характерен «отказ от признания» содержательности общих понятий, особенно двух – «материя» и «сознание». Соответственно отрицается самая возможность понимания человеческой субъективности: субъект «не поддается эмпирическому отысканию» (Russell, 1956, 305), а «данное восприятию бессубъектно» (Carnap, 1928, 87 – 90). Эти утверждения расцениваются как якобы имеющие корни в трактовках понимания в классической английской философии XVI – XVIII веков. На первый взгляд может даже показаться, что эта претензия имеет какие-то основания. Так, Ф. Бэкон (1561 – 1626) в «Новом Органоне» (Bacon, 1965, 16) сравнивал человеческое понимание с кривым зеркалом, которое, неупорядоченно отражая лучи, искажает и обесцвечивает образы вещей, внося в них свою собственную природу.{40}
«Использование» позитивистами наследия Бэкона при теоретическом обосновании филологической герменевтики ведется при намеренном забвении того обстоятельства, что Бэкон в свое время делал то же, что делают передовые мыслители с очень давних пор – боролся против церковно-феодальной идеологии и ее догматики, ретроградной в его время примерно таким же образом, как в наше время ретроградна идеология буржуазная. В соответствующих местах своих трудов Бэкон говорит не о понимании как одном из моментов процесса объективного отражения действительности, а о ложном понимании, навязываемом «идолами» средневекового невежества. По Бэкону, «идолы племени» (т.е. человеческого рода) – несовершенство самого процесса отражения, принимаемое за его совершенство; «идолы пещеры» – индивидуальные недостатки отражения, не учитываемые индивидом; «идолы рынка» – вера в ходячие мнения, а также эффект небрежного словоупотребления; «идолы театра» – вера в правильность мнений, навязываемых авторитетами. Очевидно, Бэкон дал критику социально и гносеологически обусловленных ошибок понимания, а не критику понимания как момента отражения и освоения действительности.