Относительно подмены политических взглядов офицерства «традиционных» вооруженных сил корпоративной сплоченностью можно привести другой пример. Е. А. Серебряков описал своего сослуживца, А. Протасьева, который «искренно ненавидел не только революционеров, но и самых скромных либералов». «Весь пропитанный дворянскими традициями, презиравший мужика и все сословия, кроме дворянского, ярый защитник самодержавия со всеми его атрибутами», А. Протасьев, узнав о том, что народоволец мичман В. В. Луцкий арестован и должен быть казнен, прибежал к Е. А. Серебрякову «весь бледный» и заявил: «Это так оставить нельзя, надо обдумать план его освобождения. Подумай над этим хорошенько, а я пойду к другим…” Не знаю, на какой шаг он решился бы – человек он был твердый и смелый»[47]. «И это было не исключением, – замечал Е. А. Серебряков, – но в той или другой форме, среди офицеров, по крайней мере на флоте, дух товарищества всегда пересиливал сознание долга перед (не говоря уже о начальстве, оно не считалось) правительством в целом. Будь здесь вопрос об императоре, то, несомненно, А. Протасьев был бы против Луцкого, но правительство никогда не отождествлялось ни с императором, ни с Россией»[48]. Отказ офицеров Черноморского флота участвовать в расстреле лейтенанта П. П. Шмидта в 1906 г. – еще один пример подобной корпоративности. Участвовать в расстреле товарища по Морскому корпусу, даже явного врага существовавшего политического режима, офицеры «традиционных» вооруженных сил посчитали позорным, при том что говорить о сочувствии революционным идеям в среде морских офицеров было бы нелепо.
Ненависть и презрение офицерства традиционных вооруженных сил к организованной системе политического контроля чувствовали сами революционеры. Большевик матрос Н. А. Ховрин писал о 1914–1915 гг.: «У нас на “Павле” (линейный корабль “Император Павел Первый”. – К. Н.) таким жандармским прихвостнем был старший штурман [лейтенант В. К.] Ланге. Этот человек, разумеется, скрывал свое истинное лицо не только от матросов, но и от командного состава: многие офицеры, даже из самых заядлых монархистов, брезгливо относились к таким типам»[49].
В «традиционной» армии степень сознательности командного состава, овладения набором политических знаний, убежденности офицерства в официальных политических идеях оказывается на поверку довольно слабой. Политические идеи стабильного режима достаточно приелись населению, в то время как идеи, распространяемые противниками данного политического режима, кажутся привлекательными уже в силу своей свежести и непривычности. Следствием воспитания офицерства в духе конформизма является отношение к военной службе как к ремеслу в определенном смысле выработка психологии ландскнехта. При внезапном падении политического режима, который еще вчера казался таким стабильным, кадровое офицерство без большого сопротивления, вероятно, перейдет на службу новому режиму, даже если тот провозглашает политические лозунги, прямо противоположные лозунгам павшего строя. Безусловно, при этом личная мотивация офицеров может быть самой разной – от твердой веры в то, что новый режим падет через несколько дней, и все вернется на круги своя до желания подрывать новый строй изнутри или до объявления себя чистым профессионалом, более или менее цинично торгующим своим ремеслом. «Ландскнехтская» психология военных специалистов видна на примере поведения военных летчиков эпохи Гражданской войны. Как ценные специалисты, они могли найти применение в любой из воюющих армий. У них была техническая возможность легко перелететь (в прямом и переносном смысле) через линию фронта. Привычка к постоянной опасности, выработанная полетами на несовершенных и изношенных машинах, позволяла легче пойти на риск перехода из одного лагеря в другой. Действительно, военные летчики часто перелетали от красных к белым и обратно. Некоторые меняли знамя, под которым шли в бой, по несколько раз[50].
Именно об этом явлении Е. А. Серебряков образно писал так: «усилиями воспитателей, начальства, властей в той части головы, в которой у западного человека помещаются политические убеждения, понимание своих обязанностей и своей роли в государстве, у русских офицеров образовалось пустое пространство, в котором свободно перекатывались, подобно шарикам, ничем между собою не связанные слова – православие, самодержавие и народность, и стоило умелому человеку заполнить эту пустоту чем-нибудь более существенным, шарики переставали перекатываться и офицеры начинали говорить другим языком, а потом те, у которых головные дверцы были слабы, выйдя на свежий воздух, растеривали вновь приобретенное, и у них в голове опять начинали перекатываться излюбленные шарики»[51]. По нашему мнению, Е. А. Серебряков напрасно считал описанное им положение атрибутом лишь русского офицерства. Правильнее было бы говорить о состоянии, характерном для кадрового офицерства любой «традиционной» армии.
50
Подробнее см.: