Мы жили с Хуаном в одной комнате, но я не отказалась от своей клятвы, и он относился к этому с полным пониманием. Говорил, что я ангел, а ангелов не трахают. Мы даже не целовались — я ненавижу поцелуи с детства, с памяти о мокрых губах матери, слюнявивших мое лицо и оставлявших на нем безобразные пятна помады. Может быть, конечно, в глубине души Хуан и полагал, что со временем я передумаю — но, по-моему, ему самому нравилось, что у нас такие чистые отношения. В трущобах Тихуаны если и можно найти что-то чистое, то разве что чистый кокс — да и тот, вполне вероятно, окажется разбодяженным.
С коксом Хуан дела не имел. В дела картелей лучше не соваться. Банда промышляла главным образом крышеванием и мелкими кражами. Но Хуан мечтал о большем. Нет, он не хотел становиться большим криминальным боссом. Он мечтал вообще о другой жизни. О том, как мы с ним уедем в Америку, он откроет легальный бизнес — что-нибудь, связанное с техникой — и мы будем жить в Калифорнии, в собственном доме на берегу океана.
— Мы уже в Америке, — поддразнивала его я. — И у нас уже есть свой трехэтажный дом в Калифорнии. До океана, правда, отсюда далековато, но за полдня даже пешком дойти можно. Если не прирежут по дороге.
— Ты же понимаешь, я имею в виду их Калифорнию, а не нашу, — с мрачной серьезностью отвечал он. — Хотя вообще-то она вся наша. Гринго просто оттяпали ее у нас в XIX веке. Мы имеем полное право жить там. Это наша земля.
— Ты не любишь гринго, но хочешь жить и работать среди них?
— Ну что значит не люблю? — пожимал плечами он. — Они выиграли, а мы проиграли. И я признаю, что под их властью жизнь стала лучше, чем под нашей. Поэтому я готов учиться у них и подчиняться их законам. Пусть только дадут мне такой шанс.
Но чтобы получить этот шанс, нужны были большие деньги. То есть вообще-то, конечно, попасть в США не так уж запредельно сложно. Нелегальный трафик идет через Тихуану в Сан Диего круглый год. Гринго, понятно, это хорошо знают, многих вылавливают и заворачивают обратно, но многим и удается проскочить. Однако Хуан не хотел начинать на новом месте с нуля — точнее, даже не с нуля, а с минуса. С положения бесправного нелегала, согласного делать что угодно за гроши и вечно живущего под страхом депортации. И не хотел такой участи для меня. Поэтому говорил, что ждет, пока подвернется возможность для серьезного дела, которое позволит сорвать большой куш. Последнего криминала, который позволит начать новую честную жизнь.
Я говорила ему, что лучше бы он выкинул эту идею из головы, потому что большие деньги не бывают без большого риска — а я не хочу, чтобы он рисковал. «Кто бы говорил!» — улыбался он в ответ, напоминая обстоятельства нашего знакомства. А потом снова становился серьезным и говорил, что он умный и возьмется только за верное дело. А пока мы оба должны готовиться к нашей будущей счастливой жизни. И он не имел в виду пустые мечтания. Он читал книжки — не какие-нибудь комиксы, а настоящие университетские учебники. Говорил, что пусть у него и не будет диплома, но он будет знать не меньше, чем настоящий американский инженер… Именно он убедил меня учить английский. В Тихуане, на самом деле, многие знают по-английски хотя бы несколько слов — как, наверное, и везде, а уж в особенности в городах на штатовской границе. Даже те, кто никогда не учился в школе — а я все-таки проучилась там целых четыре класса. Но Хуан заставил меня взяться за английский всерьез. Ну то есть как заставил — ничего он, конечно, меня не заставлял. Просто вдруг, проснувшись с утра, он резко «забывал» испанский, и говорить с ним можно было только по-английски. Правда, его познания тоже были не как у британского лорда. Так что порою мы затыкались и беспомощно мычали, оба не в силах подобрать нужное слово. Кончалось это всегда смехом. Мы тогда много смеялись.
Это были самые счастливые полтора года за всю мою жизнь в Тихуане…
А потом Хуан сел. Причем совершенно на пустом месте. То есть вообще-то ему можно было предъявить много что, включая убийство, и даже не одно (хотя все эти уроды того заслуживали). Но ни одно его реальное дело на суде не всплыло. Перцам было лень в этом копаться. У них там прошла очередная разнарядка по борьбе с наркотиками, и им надо было отчитаться перед начальством. Желательно при этом не осложняя отношений с реальными картелями, потому что в Тихуане это, знаете ли, чревато даже для перцев. А на Хуана, очевидно, как раз кто-то стуканул — не то конкурирующая банда, не то один из мелких торговцев, плативших ему дань. Вот перцы и решили оформить, что у нас типа нарколаборатория. Сделали налет на наш дом ночью, когда все спали. Перегонный аппарат на крыше записали как вещдок, а недостающие доказательства принесли с собой.
Хуан согласился взять все на себя при условии, что они отпустят остальных. Дело-то было слишком явно притянуто за уши, хороший адвокат развалил бы его на раз. Любому, кто в теме, понятно, что никакой независимой от картелей нарколаборатории в Тихуане быть не может — желающие покончить самоубийством выбирают менее болезненные способы. А на членов картеля мы тоже как-то совсем не походили. А тут еще выборы на носу (чем, собственно, и объяснялся всплеск антинаркотической активности), и публикации в оппозиционной прессе о полиции, фабрикующей дела, как бы никому не нужны. Тем паче что оппозиция может и на хорошего адвоката скинуться. Так что перцы согласились — а потом, как обычно, кинули. То есть отпустили, но не всех. В частности, кто уже сидел раньше — сел снова. Им, как говорится, сам бог велел. И в этом была двойная подлость. Если бы Хуана судили одного — ему бы дали меньше. А поскольку к нему притянули других, он пошел не просто как «наркоторговец», а как «лидер организованной преступной группировки».
Но меня отпустили — как и всех прочих, кому еще не исполнилось 18. Вообще-то по закону всех несовершеннолетних, не имевших родителей или опекунов, полагалось определить в какой-нибудь приют, но с этим им опять-таки было лень возиться. Нас просто выставили пинками обратно на улицу.
На улицу в буквальном смысле. Идти нам было уже некуда. Наш дом, весь перетянутый полицейскими лентами, снесли (типа как по муниципальным планам давным-давно положено было это сделать), окончательно заметая все следы.
Хуана судили по ускоренной процедуре и присудили почти шесть лет.
Даже не знаю, как получилось, что во главе новой банды — точнее, тогда еще остатков старой — встала я. Ведь все то время, что я прожила с Хуаном, я почти не ходила на, собственно, дела. Все знали, что я девушка Хуана (хотя на самом деле мы были как брат и сестра, но в глазах всех прочих было удобнее поддерживать такой статус, чтобы никто не попытался приставать), и что при этом я не просто красивая куколка, а быстро бегаю, отлично дерусь и мастерски владею ножом (а Хуан научил меня еще и метко стрелять) — а главное, что и голова у меня не пустая. Но это было, так сказать, теоретическое знание. Я тусовалась с ними, пела для них (голос у меня всегда был хороший, а играть на гитаре я выучилась уже в банде) и вообще в каком-то смысле была душой компании (что, признаюсь, нередко напрягало, когда мне хотелось просто побыть одной — хотя и забавно было видеть, как расцветают улыбками их лица при моем появлении и как даже самые завзятые неряхи начинают чаще мыться и стирать свои шмотки) — но в боевых условиях они меня доселе не видели. И если бы кто-то из них принял командование на себя, мне бы и в голову не пришло с этим спорить. Тем более что на глазах у меня еще сохли слезы после выслушанного приговора Хуану. Но я вдруг осознала, что стою перед зданием суда в окружении мальчишек, большинство из которых моложе меня (и лишь трое или четверо немного постарше), которые понятия не имеют, что им теперь делать и куда идти, и которые все без исключения — в том числе и те, кто старше — смотрят на меня в ожидании. В их глазах я, очевидно, была теперь заместителем Хуана. Его доверенным лицом. Его лейтенантом[3], как это называется по-английски. И я просто приняла эту роль.
3
Первоначальное значение слова lieutenant — заместитель. В английском оно сохраняется до сих пор.