– Не знаю, не знаю, – с сомнением сказал Муша. – Я бы лучше переехал змею…
– И ты это сделал! Теперь все – беда. Жди, откуда не ждешь. Стели солому, где будешь падать.
– Неужели настолько дурное предзнаменованье?
– Дурное – это мягко сказано! – заблажил Какаранджес. – Хуже может быть только одно!
– И что?
– Покупать во сне лошадь.
Глава третья
Тэ явэн бы чаня, а кана ластэнапэ[10].
Какаранджес из семьи Христофоровых был последним в своем роде, а род его появился с тех самых пор, как появились и сами цыгане. Возможно, что предки его были домовые, ушедшие в кочевья. Какаранджес гордился своим происхождением и знал, как звали прадедушку прадедушки – тот служил королю и погиб смертью храбрых, прикрывая в бою своего господина. Какаранджес вообще много знал такого, что нельзя проверить. Мог и приврать. Те домовые, которые вели оседлую жизнь, отзывались о нем: «Таборная нечисть», хотя Какаранджес был похож на человека и довольно опрятен. Его часто принимали за обычного карлика. Он бы и был, как обычный карлик, если б не ладони фиолетового цвета и не треугольные стоячие уши, всегда холодные, как рыба из моря.
В древние эпохи на каждый табор приходилось по два или три Какаранджеса. Потом они вывелись. Видимо, всем коротышкам на свете судьба одна. Кто видел гнома? Никто не видел. Гномы все вымерли, хотя на них никто не охотился. Какаранджесы тоже доживали свой век, и сознание этого крайне негативно отразилось на их бытовых повадках. По крайней мере, тот Какаранджес, который жил в семье Христофоровых, не отличался лилейным нравом. О своих обязанностях он забыл напрочь и с определенного времени исполнял функцию скорее декоративную, чем служебную, – как попугай на плече у капитана пиратов. Цыгане терпели его по привычке и природному миролюбию, хотя порой Какаранджес бывал просто несносен.
Минувшей весной ему стукнуло 324 года, и напыщенный коротышка мнил себя Хранителем Традиций и Знатоком Всех Знамений. Увидав раздавленную гадюку, он пришел в неописуемое волнение и кричал, что кранты, что невеста, как пить дать, утонула в колодце, или невесту задрал медведь – в точности он не знает, но сердце вещает ему всякие страсти, так что самое лучшее в создавшемся положении – это готовить себя к наихудшему, чтобы потом расстраиваться поменьше. Он по крайней мере всем рекомендует именно это и сам уже представляет, как попал вместо свадьбы на тризну, и кого-то непременно придется оплакать.
– Разбей меня солнце, если все мы доживем до рассвета! – зловещим голосом пообещал коротышка, но Буртя прервал его, крикнув:
– Смотрите!.. Змея!..
Гадюка шевелилась.
– Фу! – поморщился цыганенок. – Из нее, кажется, что-то течет!
Вид у змеи был и правда неважнецкий. Она еле ползла, а искалеченный хвост подтягивала за собой, словно старуха непосильную ношу.
– Все, – решил старый Муша. – Забирайтесь в повозку. Я ее вылечу.
Какаранджес и Буртя, доверяя главе семьи, беспрекословно последовали его словам, а через минуту и сам Муша взгромоздился на облучок.
– Ты ее вылечил? – спросил Какаранджес.
– Да.
– Отлично. А как ты это сделал?
– Я на нее посикал.
– Что?!
– Обработал ранку.
– Ты ее обжег, старый олух! Она хоть выжила?
– Естественно. Она уползла быстрей, чем горит бумага.
– Дэвлалэ![11] Чтоб я выпил кровь своего отца! Черные дни наступают для нас. Надо же так издеваться над бедной змеею в преддверье свадьбы! Видно, невесты уж нет в живых, и целовать нашему доброму Драго не ее розовые губки, а могильные плиты! Обнимать не жену, а земельный холмик! О-о-о! – надрывался Какаранджес, а Буртя, поддавшись воздействию страшных слов, заливал слезами свою рубашонку. В груди у него что-то драматически хлюпало, и дело непременно закончилось бы истерикой, если бы Муша вовремя не прикрикнул на увлекшегося кликушу:
– Цыц!
– Забодай меня бык, если я хоть что-то преувеличил!
Муша показал Какаранджесу кнут, но тот знал, что его все равно не огреют, и продолжал гнуть свою линию.
Тогда Муша прибегнул к последнему и единственно верному средству.
– Ехали цыгане… – начал он знакомую присказку, смешав в одну интонацию угрозу и сарказм.
Какаранджес замотал головой:
– Я не играю!
Муша смотрел на него насмешливо:
– Кошку потеряли…
– Я же сказал – я не играю!
– Кошка сдохла…
– Ну вот. Буртя, нам опять затыкают рот.
– Хвост ее облез!
– У-у! – Какаранджес обреченно уронил лоб в ладонь.
– Кто промолвит слово, тот ее и съест, – закончил Муша, стегнул Рыжего, и урдэн тронулся в дорогу.
11
«Дэвлалэ!» – «Господи!», «Боже мой!» (употребляется как восклицание или обращение). То же самое: «Дэвла!» В остальных контекстах Бог по-цыгански – Дэвэл или Дел (в зависимости от диалекта).