— Подонок, — скрипнул зубами Чан. — Что тебе надо?
— Мне? Мне много не надо, — наклонился к нему Сив. — Всего только ваш сучий путепровод. Каждый сучий дюйм этого путепровода. Как крестный отец Чайна-Тауна, ты эти имена держишь вот тут. — Он постучал по темени Дракона. — Ты их мне сообщаешь, и я сделаю так, что кока, найденная у твоей сестры, просто испарится. Пфу! — и нет ничего. Мне это раз плюнуть, Дракон. Я ведь твой ангел-хранитель.
Чан взглянул на Сива.
— Ну, тогда меня можно назвать падшим ангелом.
Сив нахмурился. — Что ты этим хочешь сказать?
— Крестный отец Чайна-Тауна? — Чан покачал головой. — Нет у меня такого авторитета. Я только стрелочник. Или, пожалуй, меня можно назвать садовником, который, как добрый Джонни Эплсид[14], любовно высеивает маковый порошок, который ему поставляют. И за это мне платят жалование. Неплохое, конечно, но все-таки жалование, — не больше.
К этому Сив был явно не подготовлен. — Но, согласно нашей информации...
— Да, которую вам подкинули мы же, — прервал его Чан. — По-моему, это вы в полиции называете дезинформацией. Нам было выгодно, чтобы вы верили этой сказочке. Но теперь я перед тобой, так сказать, саморазоблачаюсь. Вроде как Волшебник Оз. Своего рода шарлатан. — Он взглянул на Сива со странным выражением в глазах. — Вот теперь вы меня взяли, после того, как столько месяцев гонялись за мной. Ну и что? Вы ведь гонялись за призраком. Так все и было задумано. Теперь вы не ближе к истине, чем были тогда, когда начинали охоту на меня: у меня ведь нет информации, которая вам нужна. Я понятия не имею, где начинается путепровод и кто им заправляет.
— Чушь собачья! Ты ведь ездишь в Гонконг четыре раза в году. С кем ты там встречаешься? С мальчиками на побегушках, что ли?
— Фактически, так оно и есть. Эти люди немногим больше, чем это. И, главное, они как бараны, отделенные от стада. То есть чисты, как младенцы, с точки зрения информации. Как и я. Тебе нужны их имена? Пожалуйста, могу дать.
Сив почувствовал, как гнев заливает ему глаза. Ему хотелось сграбастать эту ухмыляющуюся, косоглазую рожу и разодрать ее в клочья. Но он ничего не сделал.
А только сказал:
— У меня к тебе только один вопрос, и советую тебе хорошенько подумать, прежде чем ты на него ответишь, потому что от того, как ты на него ответишь, зависит будущее твоей сестры. — Он наклонился к самому лицу Дракона и, вцепившись в подлокотники стула, на котором тот сидел, вперился прямо в его глаза. — Если не ты заправляешь всем в Чайна-Тауне, то кто?
Он увидел, как что-то крохотное и отчаянное ворохнулось в глазах Чана. — Если я тебе это скажу, то меня можно считать покойником.
Ну, а если не скажешь, то, приятель, можешь считать, что песенка твоей сестры спета. — Он приблизил губы к самому уху Дракона. — Тебе еще не доводилось бывать внутри наших исправительных заведений, и ты не знаешь их прелестей. Особенно для женщин с внешностью твоей сестры. Она не протянет и шести месяцев. И ты ее после этого не узнаешь. Женщины там — ого-го. Бульдозеры о двух ногах. Скрутят твою сестрицу, она и зачахнет. И ты ее сам на это обрекаешь, Дракон.
С этими словами Сив отступил на шаг. У виска Чана билась жилка.
— Хорошо, — сказал он, наконец. — Но ты за это должен вызволить меня из тюряги.
— Нет, этот номер у тебя не пройдет. И думать забудь.
— Или это, или ничего, — отрезал Чан. — Я могу пойти на такое только в компании с тобой.
— Туда, куда мы с тобой пойдем, я прихвачу с собой оперативников.
— Думаешь, они тебе помогут? Тот тип исчезнет, прежде чем ты успеешь выйти за двери этого участка.
— Что ты такое мелешь?
— А ты что, думаешь, тамникто не знает о том, что здесь происходит? — бросил ему Чан. — Пораскинь сам мозгами.
И Сив впервые с начала этого допроса почувствовал себя неловко. Пожалуй, Чан не врет, подумал он.
Мильо, находясь в объятиях Морфеи, грезил вслух о своей жене. Морфея, вьетнамка исключительной красоты, привыкла к этим постамурным излияниям своих клиентов. Внешне молодая, внутренне она была, пожалуй, постарше его.
Жена Мильо уже много лет как умерла, но он едва ли забыл, что она вытворяла с ним, а, вернее, что они вытворяли друг с другом.
В те дни имя Мильо еще не было придумано. Он жил тогда несколько поближе к Азии, чем теперь, увлеченный противоречивыми политическими течениями этого региона. Поближе к революции.
Теперь все переменилось. Азия стала всего-навсего сферой его деловых интересов, противоречивые политические течения — увлечениями молодости, а революция — и вовсе достоянием истории. С интернационализацией мировой экономики даже в прошлом выдающиеся лидеры перестали мечтать о ней.
Задолго до других Мильо разочаровался в своей — ихней? — политике. Смерть жены была последним в ряду факторов, подтолкнувших его к резкой смене образа жизни. С ней утратились последние связи с прежней жизнью (с дочерью он потерял связь еще раньше). И он прекратил существование. Через полгода после этого в Париже появился некто Мильо, снабженный соответствующими верительными грамотами, и довольно скоро был принят в Общество Возвращения в Лоно Истинной Веры, или, короче, просто в Лоно.
Но сознание человека не так просто расстается с прошлой жизнью. Как непрестанно работающий трал, его память постоянно вытаскивает из прошлого разные случаи, мрачные, постыдные, неприятные, которые отравляют ему часы удовольствия и сна.
Морфея, которая изучила в совершенстве, как угодить ему с физической и с психологической точек зрения, тем не менее, была несколько растеряна и не знала, как приостановить этот поток психической эманации, отражающий его прошлую жизнь. После обильного секса, когда он лежал в полусонном состоянии, переплетясь с ней потными ногами, его слова текли, как темная река ошибок, прегрешений и тайной боли. Она поддерживала его голову, целовала его покрытый потом лоб, как будто его мучила лихорадка, понимая, что эта боль подавленных желаний, составляющих поток сознания, может разрастаться, как злокачественная опухоль. И сколько семей она сокрушила, сколько жизней унесла!
Скоро Морфея узнала, со сколькими мужчинами жена Мильо спала, и сколько раз она подстраивала так, что он заставал ее с ними. Невозможно измерить боль, сосчитать обиды, которые она ему наносила. Почему же, не могла понять Морфея, они так долго прожили вместе? Однажды ей показалось, что она понимает причину: жена Мильо была очень обаятельной и она привлекала различных влиятельных людей обоего пола, как пламя привлекает мотыльков. Поэтому ее помощь ему была бесценной.
Ничего удивительного не бью в том, что Мильо занимал мысли Морфеи: по-своему она любила его, чувствовала в нем величие, которого его жена в нем не могла заметить.
Юные годы Морфеи прошли в Азии, и ею мужчины всегда пользовались, как вещью. И поскольку она очень рано поняла, что таков, по-видимому, ее жребий (по правде говоря, она и не могла себе представить другого), и надо, по крайней мере, получать свою quid pro guo[15].
Прежде она никогда не чувствовала душевной привязанности к клиентам, да и не чувствовала в этом потребности. Более того, это ей всегда казалось не только рискованным делом, но и просто ужасным. Но, с другой стороны, в этом чувстве было и нечто захватывающее. Ей в Мильо все нравилось, даже его боль, потому что боль была частью его личности, частью того, что сделало его таким, каков он есть.
Примерно через час он замолчал: темная река слов обмелела. А потом он заснул в объятиях Морфеи. И пока он спал, она все переваривала эпизод с соблазнением женой Мильо любовницы министра финансов, целью чего было узнать секреты министра и заставить его ходатайствовать о том, чтобы Мильо предоставили пост в Индокитае.
А потом Морфея вообще отдалась фантазиям. А в ее фантазиях всегда фигурировал Мильо и мысли о том, как счастливо бы она могла жить с ним. Просто жить нормальной жизнью.
Мильо пробудился от своего сна в Ле Порт-дю-Жад[16], как всегда, посвежевшим. Этот дом удовольствий, представлял из себя белокаменный особняк XVIII века с обнесенным каменной стеной садиком с розами, фиалками и аквилегией. Посередине садика был фонтан в виде изумрудно-зеленой русалки, совокупляющейся с такого же цвета дельфином. Под большим каштаном стояла единственная скамеечка кованного железа.
14
Прозвище Джона Чэпмена (1774 — 1847), один и пионеров садоводства в США, распространявший яблочные культуры в Огайо. «Эплсид» значит «яблочное семечко».