Это и побудило его стать горячим сторонником версии о том, что Моисей был не евреем, а египтянином. Это же и не дало ему написать главу «Если бы Моисей был евреем» — потому что в такой главе книги он бы сам с легкостью опроверг все свои предыдущие доводы и пришел бы к прямо противоположным выводам. Настаивая на том, что библейский Моисей был египтянином, Фрейд, по его же собственной теории, пытался доказать, что «новый Моисей Зигмунд Фрейд» по сути евреем не является и все претензии к нему немецких нацистов беспочвенны. Наоборот, на самом деле он всегда был и оставался немцем, дитем еврейской культуры, и если бы не столь однозначное пресловутое происхождение от евреев, Фрейд вполне стал бы одним из самых верных последователей Гитлера — может быть, даже куда более верным, чем его некогда любимый ученик Карл Густав Юнг. Чрезвычайно показательно в связи с этим сделанное им Джонсу признание, что, когда он гуляет по Лондону среди англичан, его охватывает странное желание кричать «хайль Гитлер!». Думается, здесь дело отнюдь не в том, что воздух свободы сыграл с Фрейдом дурную шутку и он уподобился профессору Плейшнеру из «Семнадцати мгновений весны». Скорее наоборот: Фрейд говорит, что, оказавшись в Лондоне, он как никогда остро почувствовал себя немцем и ему захотелось поэпатировать англичан.
Словом, при всей своей патологической фрейдофобии О. Г. Виленский, похоже, был прав, когда, «в духе самого Фрейда», говорит, что Фрейд, «сознательно или подсознательно, хотел отделить Моисея от народа, из которого вышел сам „отец психоанализа“, постоянно при этом чувствуя свою национальную приниженность, и — соответственно — пытался сделать Моисея представителем высшей — египетской — расы»[288].
Надо заметить, что в главе, посвященной «Моисею и монотеизму», Виленский весьма убедительно разбивает все доводы Фрейда о египетском происхождении Моисея, но столь же основательная критика этой работы есть и в других сочинениях. Разумеется, в итоге Виленский, страдавший по отношению к Фрейду обсессивным синдромом, приходит к выводу, что «концепцию Фрейда о зарождении монотеизма невозможно рассматривать иначе, нежели типичный бред больного шизофренией»[289].
Безусловно, это явное передергивание. Но ведь и сам Фрейд утверждал, что образ Моисея мучил его подобно «злому духу», и то, что эта работа написана человеком с неустойчивой психикой, раздираемым на старости лет глубокими психическими и психологическими противоречиями, почти не вызывает сомнения. Это, повторим, проявилось в самой алогичности ее построения и в стиле автора.
Наконец, нельзя не обратить внимания на еще один момент. Джонс произносит в финале своей биографии Фрейда, что он «умер, как и жил», — реалистом. Скажем больше: для Фрейда было важно умереть реалистом. Как уже упоминалось выше, на старости лет Фрейд, по его собственному признанию, поймал себя на том, что в нем пробуждаются некие религиозные чувства — и испугался этого пробуждения. Не исключено, что ему крайне важно было доказать самому себе, что смерть и в самом деле означает конец существования человеческой личности, что там, «за чертой», никого и ничего нет — и потому в «Моисее и монотеизме» он бросил вызов и самому Богу, Творцу Вселенной, низведя его до уровня мелкого племенного божка. Таким образом он как бы окончательно обрубил все связи и с иудаизмом, и со Всевышним, лишив себя, говоря словами Мандельштама, «и чаши на пире отцов, и надежды, чести своей» — ведь, согласно одному из догматов иудаизма, с которым Фрейд почти наверняка был знаком, тот, кто не верит в существование «жизни после смерти», не будет ее и удостоен.
«Моисей и монотеизм» стал своеобразным ответом Фрейда и тем, кто подозревал его в тайной религиозности. После этой книги это «подозрение» можно было с полным правом считать безосновательным. «Моисей не является недостойным прощанием», — написал Фрейд в одном из писем Гансу Заксу после выхода в марте 1939 года перевода книги на английский язык. Вопрос в том, можно ли было назвать такое прощание достойным…
Стремительное ухудшение состояния здоровья Фрейда началось еще в конце лета 1938 года, когда на его щеке Макс Шур снова обнаружил подозрительное пятно. Фрейда подвергли весьма болезненному лечению диатермией, но оно принесло лишь временное облегчение. В сентябре, после многочисленных консультаций у местных светил, в Лондон было решено вызвать Пихлера, сделавшего операцию, длившуюся два с половиной часа и ставшую самой тяжелой и болезненной со времени радикальной операции 1923 года.