Второй вопрос касался природы богословия: «Каковы ее цели и необходимые основания, если таковые имеются?»[195]
В устах средневекового интеллектуала, будь то христианин, мусульманин или иудей, такой вопрос звучал по меньшей мере провокационно. Не следует, однако, забывать, что то было время оживленных дискуссий о содержании и статусе отдельных наук и системе христианского знания в целом, менее устойчивой, чем когда бы то ни было. Об этом брожении свидетельствуют и многочисленные специальные трактаты (от Гуго Сен-Викторского до Роберта Килуордби), и обилие схем в рукописях и на витражах. Тенденция к пересмотру традиционных научных и дидактических схем была очевидна во всей Европе, и двор Фридриха II не мог не ответить на этот вызов. Ключевым в этих дискуссиях всегда был вопрос о достоинстве, благородстве той или иной дисциплины по сравнению с родственной или соседней по схеме. В этих бесконечных дискуссиях рождались представления о науке Нового времени.
Для окружения Фридриха II вопрос о статусе богословия не был ни праздным, ни провокационным. Ибн Сабин, отвечая на него, приводит мнения древних, аристотелевский «Органон», ряд псевдо-аристотелевских сочинений, включая популярное «Яблоко», и суфиев[196]. Предлагая свое подразделение наук, он основывается, как и христианские систематизаторы, на античном наследии. Обращаясь же к языку суфиев, он намеренно темнит: «Неспособность достигнуть понимания есть понимание». Это поучение, приписываемое первому халифу Абу-Бакру, стало принципом «ученого незнания», единственным способом «познавания» Бога. Он раскрывается в главе «Путь заблудшего». Здесь для описания Бога используются многочисленные термины, которые не являются атрибутами, ограничивающими Его сущность. Описание заканчивается вызовом: «Нам нужно встретиться. Твой вопрос показывает, что ты не знаком с наукой и проблемами философской спекуляции. … Все твои вопросы для членов нашей общины столь же ясны, как огонь на горе, умы их острее меча и кинжала. Задай вопросы посложнее, поглубже, поумнее, чтобы ты смог поговорить об этом с каким-нибудь мусульманским школяром, а не с ученым»[197].
Такой не слишком дружественный тон не раз встречается на страницах «Сицилийских вопросов». Автор особенно критичен к своему корреспонденту в третьем вопросе, посвященном аристотелевским категориям. Фридрих II спрашивал, «каковы они, как их используют в разного рода науках, чтобы достичь их полного числа “десять”? Сколько их? Можно ли насчитать их больше или меньше, и каково доказательство»[198].
По мнению ибн Сабина, император слишком мало начитан, он «очень далек от общины исследователей и от исследования. Он даже не ищет быть ведомым, что должно быть, для нашего мусульманского философа, смыслом письменного обращения к нему как авторитету. Император сам не знает, о чем спрашивает. Он желает то ли лжи, то ли невозможного, пытается скрыть свое невежество, но Бог открывает его. Вопрос о количестве категорий, поставленный сразу после утверждения о том, что их десять, является доказательством глупости. Это все равно что спрашивать: девять сфер, их вообще сколько?»[199] Для ибн Сабина, суфия, единственная истина, которую следует искать, состоит в раскрывании божественной реальности. Поэтому аристотелевская логика, интересовавшая мутакаллимов и фаласифа, часто критикуется в этом разделе «Сицилийских вопросов». Однако он не отвергает логику в целом. Он объясняет значение категорий и советует императору заняться систематическим чтением. Тогда он лучше будет знать то, что его интересует, а ответы уже не покажутся ему «более темными, сложными, туманными и непонятными, чем его собственные вопросы»[200].
Четвертый вопрос посвящен доказательствам бессмертия души[201]. Император снова становится предметом критики, поскольку он не уточнил, о каком роде души тот спрашивает. Ибн Сабин выделяет пять типов души: растительная, животная, разумная (аристотелевские), философская и, самая благородная, пророческая. Фридрих II хотел также знать, в чем Александр Афродисийский противоречил Аристотелю. Это самый ужасный из всех когда-либо задававшихся вопросов, восклицает ибн Сабин, поскольку он совершенно беспорядочен. Император не умеет вести дискуссию, и разговаривать с ним — все равно что ждать ответа от спящего[202].