Но все сказанное мною — только слабые отблески нашего чувства принадлежности к одной антропософской семье; нужно, чтобы каждый из нас знал, какова была наша совместная работа. И если вы, мои дорогие друзья, третьего дня и вчера получили некоторое удовлетворение для души и сердца, тогда прошу вас несколько разделить ваши душевные чувства с теми лицами, имена которых были здесь названы и которых вы — как ваших хорошо знакомых друзей — видели на сцене.
Этой — если можно так выразиться — вехой нашей деятельности мы намеревались также указать, как следует представлять себе вхождение антропософских идей, антропософской жизни в нашу культуру. И если современное человечество еще не склонно принять в свою поверхностную культуру то, что может проистекать из спиритуальной жизни, то мы — по крайней мере, в художественных образах — показали, как становится жизненным, что мы носим в себе как идею и что в качестве внутренней жизни пропитывает нашу душу. Греет душу предчувствие, что человечество всё же ожидает такое будущее, если оно будет ощущать излияние духовной жизни на физический план по духовным и душевным артериям человека; что грядет время, когда человек будет чувствовать себя посредником между духовным и физическим мирами. И чтобы пробудить это предчувствие, были предприняты эти представления.
Если же в нас окрепнет такое предчувствие, тогда мы будем в состоянии затертые слова, навязывающие современной душе эмоциональные оценки и отрезающие возможность понять полноту их послания, вернуть к их первоначальному свету, к их первозданному блеску. Ибо никто не поймет монументальности скрытого в первых словах Библии смысла, если он не будет придавать им ту чеканку, каковую они теперь имеют у нас. Мы должны будем сами мысленно подняться к тем высотам, к которым пытался добраться Иоанн Томазий, — туда, где веет духовная жизнь, если мы хотим постигнуть физическую жизнь на нашей Земле. В этих духовных сферах нужно говорить в известном смысле совершенно иным языком. А мы, люди, должны данным нам здесь словам придать хотя бы новый ценз, новую эмоциональную нюансировку, как бы по–другому их прочувствовать, если они призваны передать нам то, о чем повествуют первые строки Книги Бытия, если мы хотим понять духовное происхождение нашего физического мира.
ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ
Если человек, стоящий на почве духовной науки и уже несколько знакомый с тем, что антропософия говорит об эволюции нашего мира, в состоянии проникнуть в смысл тех мощных слов, которыми начинается наша Библия, то ему должен открыться совершенно новый духовный мир. Вряд ли существует памятник человеческой эволюции, где так легко удалиться от истинного смысла, как в этом документе, который обыкновенно называют Книгой Бытия, содержащей описание так называемого шести- или семидневного творения.
Если современный человек произнесет слова «В начале сотворили боги небо и землю» на каком бы то ни было из существующих языков — скажем, например, на русском, то заложенное в этих словах вряд ли будет даже слабым отблеском, бледной тенью того, что оживало в душах тех, кто в древнем еврействе испытывал на себе воздействие этих вводных слов Библии. Применительно к такому документу то, что мы в состоянии древние слова заменить новыми, современными — поистине ничтожная часть труда. Куда как важнее, чтобы благодаря нашей антропософской подготовке хотя бы как‑то суметь возродить то настроение, которое жило в сердце и в душе древнееврейского ученика, когда для него оживали слова: «B'RESCHITBARA ELOHIM ET HASCHAMAJIM W'ET HAAREZ»[6].
Целый мир оживал в тот миг, когда душа трепетала от этих слов. Каков же этот мир? С чем можем мы сравнить этот внутренний мир, живший в душе такого ученика? Мы можем сравнить это только с тем, что происходит в душе человека, которому передают картины, переживаемые видящим, когда он созерцает сами духовные миры.
Что, собственно, описывается в том, что мы называем духовно–научным учением? Мы знаем: источник этого учения коренится в ясновидении, в живых созерцаниях ясновидящего, когда он освобождается от условий чувственного восприятия и рассудка, связанного с физическим телом, и духовными своими органами созерцает в духовном мире. То, что он созерцает в духовном мире, он может, если пожелает, перевести на язык физического мира, выразить только в образах; но в таких образах, которые могут вызвать — если достанет способности повествующего ясновидца, — могут вызвать соответствующее представление о том, что ясновидец сам созерцал в духовных мирах. Тогда получается нечто такое, что нельзя путать с каким‑нибудь описанием вещей или событий чувственного физического мира; получается нечто, относительно чего постоянно надо держать в уме, что имеешь дело с совершенно иным миром — с миром, который хотя и служит основой для чувственного, но тем не менее, по своей автономности никоим образом не укладывается в представления, впечатления и восприятия нашего обычного чувственного мира.