Любого рода подчинение чужой власти воспринимается Ницше как слабость. А его представления насчет того, что такое «чужая власть», отличаются от представлений прочих людей, оценивающих себя как «независимые, свободные мыслители». Слабостью видится Ницше то, что в своих мыслях и поступках человек покоряется так называемым «вечным, железным» законам разума. То, что совершает всесторонне развитая личность, не может быть предписано ей никакой наукой о нравственности, а диктуется исключительно побуждениями ее собственного «Я». Человек делается слаб в тот самый момент, как начинает отыскивать законы и правила, в соответствии с которыми ему следует мыслить и действовать. Сильный определяет то, каким будет его мышление и поступки, на основании своего собственного существа.
Категоричнее всего Ницше выразил такое воззрение в словах, на основании которых люди, неспособные к широте мышления, усмотрели в нем прямо‑таки опаснейший ум: «Когда крестоносцы пришли на Востоке в соприкосновение с тем непобедимым орденом ассасинов, с тем орденом вольнодумцев par excellence, низший разряд которого жил в таком послушании, какого не достиг никакой монашеский орден, тогда они какими‑то путями смогли получить некий намек на тот символ и девиз, что предназначался лишь для высшего разряда, как его тайна: «Истины нет, все дозволено»[1] … Что ж, это‑то и было проявлением свободомыслия, тем самым было отказано в доверии самой истине…» («Генеалогия морали», 3–е рассмотрение, § 24). То, что в этих словах выражены чувства благородной, властной натуры, которая не намерена мириться с умалением, в силу благоговения перед вечными истинами и предписаниями морали, своего права жить свободно, согласно собственным законам, этого не в состоянии ощутить люди, по самой своей сути склонные к подчинению. Такая личность, как Ницше, не терпит также и тех тиранов, что выступают в форме абстрактных повелений нравов и обычаев. Это я определяю, как я должен мыслить, как должен поступать, — говорит себе такая натура.
Бывают люди, которые возводят свое право именоваться «вольнодумцами» к тому обстоятельству, что в своем мышлении и поступках они покоряются не таким законам, что исходят от других людей, но исключительно «вечным законам разума», «непреложным понятиям долга» или «Божьей воле». В таких людях Ницше не усматривает по–настоящему сильных личностей. Ибо также и они мыслят и действуют не в соответствии со своей собственной натурой, но по приказанию высшего авторитета. То обстоятельство, что раб следует произволу своего господина, набожный человек — явленным свыше божественным истинам, а философ — речениям разума, ничего не переменяет в том обстоятельстве, что все они являются подчиненными. При этом безразлично, что именно повелевает; важно здесь то, что отдаются приказы, что человек не сам задает направление собственной деятельности, но придерживается того мнения, что существует сила, которая предписывает ему это направление.
Сильный, вправду свободный человек не хочет воспринимать истину — он желает ее творить; он не хочет, чтобы ему что‑либо «дозволяли», он не желает повиноваться. «Философы в собственном смысле — повелители и законодатели: они говорят: «пусть будет так»; они‑то и определяют «почему?» и «для чего?» прочих людей и при этом располагают подготовительными заготовками всех философских работников, всех преодолителей прошлого; они простирают в будущее свои творческие длани, и при этом все, что есть и было, становится для них средством, орудием, молотом. Их «познание» — это созидание, а их созидание — законодательство, их стремление к истине — воля к власти. Есть ли такие философы теперь? Существовали ли уже такие философы? Разве не такими должны быть философы?» («По ту сторону добра и зла», § 211).
4
Особый признак человеческой слабости усматривает Ницше во всяческой вере в потусторонность, в иной мир, нежели тот, в котором обитает человек. Согласно его представлениям, невозможно нанести больший ущерб жизни, нежели устраивая свою жизнь в этом нашем мире в зависимости от иной жизни — в мире потустороннем. Невозможно впасть в большее помрачение, нежели усматривая за явлениями этого мира недоступные человеческому познанию сущности, которые должны рассматриваться в качестве непосредственного основания, определяющего все бытие. Исходя из таких предположений мы омрачаем себе всяческую радость от этого мира. Мы обесцениваем его до иллюзии, до простого отблеска того, недоступного мира. Знакомый нам мир, который только и действителен для нас, объявляется ничтожным видением, а подлинная действительность приписывается второму, призрачному и измышленному миру Человеческие ощущения провозглашают обманщиками, которые наделяют нас иллюзиями взамен реальных вещей.