– Благородный сеньор де Шатовиё, поспешайте, а то как бы сеньор де Грюжель, идущий неподалеку с бумажным фонарем, не занял в ваше отсутствие место на почетной скамье братства святого Антония! – Вот раздался второй перезвон, призывающий к рождественской литургии!
– Господин капеллан, поспешайте, органы гудят, канонники бормочут псалмы. Поспешайте, верующие уже собрались, а вы все еще за столом! – Вот раздался третий перезвон, призывающий к рождественской литургии!
Ребятишки дышали на руки, чтобы согреть их, но долго ждать им не пришлось: у готического крыльца, запушенного снегом, господин капеллан, от имени владельцев замка, угостил каждого из них расписным пряником и каждому дал по медному грошу.
Тем временем колокола уже умолкли. Достославная госпожа спрятала руки в муфту по самые локти, благородный сеньор прикрыл уши бархатной шапочкой, и скромный пастырь, накинув на голову меховой капюшон, последовал за ними с требником под мышкой.
XIX. Библиофил
Эльзевир [98]приводил его в сладостное он впадал волнение, а от Анри Этьена [99] в неистовый восторг.
То не была картина фламандской школы, скажем Давида Тенирса или Брейгеля Адского, столь Закопченная, что на ней уже ничего нельзя разобрать.
То была рукопись, изъеденная но краям крысами, с неразборчивыми строками, выведенными синими и красными чернилами.
«Полагаю, – молвил библиофил, – что сочинитель сей жил в конце царствования Людовика XII, короля блаженной и благоговейной памяти.
Да, – продолжал он глубокомысленно и важно, – да, сомнений быть не может, он был писцом в замке сеньора де Шатовиё».
Тут библиофил принялся листать толщенную книгу под титлом «Родословная французского дворянства», но нашел он в ней лишь сеньоров де Шато-Нёф3.
«Все равно, – проговорил он в некотором смущении, – что Шато-Нёф [100], что Шатовиё, и тут и там – „замок". А потому пора бы переименовать и Пон-Нёф» [101].
НОЧЬ И ЕЕ ПРИЧУДЫ
ХХ. Готическая комната [102]
Nox et solitudo plenae sunt diabolo [103].
По ночам моя комната кишит чертями.
– Ах, – прошептал я, обращаясь к ночи, – Земля – благоухающий цветок, пестиком и тычинками коему служат луна и звезды!
Глаза мои смыкались от усталости, я затворил окошко, и на нем появился крест Голгофы – черный в желтом сиянии стекол.
Мало того, что в полночь – в час, предоставленный драконам и чертям, – гном высасывает масло из моего светильника!
Мало того, что кормилица под заунывное пение убаюкивает мертворожденного младенца, уложив его в шлем моего родителя.
Мало того, что слышно, как скелет замурованного ландскнехта стукается о стенку лбом, локтями и коленями.
Мало того, что мой прадед выступает во весь рост из своей трухлявой рамы и окунает латную рукавицу в кропильницу со святой водой.
А туг еще Скарбо вонзается зубами мне в шею и, думая залечить кровоточащую рану, запускает в нее свой железный палец, докрасна раскаленный в очаге.
XXI. Скарбо [104]
Господи, боже мой, подай мне в мой смертный час молитву священнослужителя, полотняный саван, еловый гроб и сухую землю!
– Помрешь ли осужденным или сподобившись отпущения грехов, – шептал мне в ту ночь на ухо Скарбо, – вместо савана получишь ты паутину, а паука я закопаю вместе с тобою!
– Ах, пусть у меня будет вместо савана хоть осиновый листок, чтобы меня убаюкивало в нем дыхание озера, – ответил я, а глаза у меня были совсем красные от долгих слез.
– Нет, – издевался насмешливый карлик, – ты станешь пищей жука-карапузика [105],что охотится по вечерам за мошкарой, ослепленной заходящим солнцем!
– Неужели тебе хочется, – взмолился я сквозь слезы, – неужели тебе хочется, чтобы кровь мою высосал тарантул со слоновьим хоботом? [106]
– Так утешься же, – заключил он, – вместо савана у тебя будут полоски змеиной кожи с золотыми блестками, и я запеленаю тебя в них, как мумию.
А из мрачного склепа святого Бениня [107], куда я поставлю тебя, прислонив к стене, ты на досуге вдоволь наслушаешься, как плачут младенцы в преддвериях рая.
XXII. Дурачок
Старинный каролус был с ним,
Монета с агнцем золотым.[108]
Луна расчесывала свои кудри гребешком из черного дерева, осыпая холмы, долины и леса целым дождем светлячков.
Гном Скарбо, сокровища которого неисчислимы, под скрип флюгера разбрасывал у меня на
крыше дукаты и флорины; монеты мерно подпрыгивали, и фальшивыми уже была усеяна вся улица.
Как ухмыльнулся при этом зрелище дурачок, который каждую ночь бродит по безлюдному городу, обратив один глаз на луну! А другой-то у него выколот!
– Плевать мне на луну, – ворчал он, подбирая дьявольские кругляки, – куплю себе позорный столб и буду возле него греться на солнышке.
А луна по-прежнему сияла в небесах; теперь она укладывалась спать, а у меня в подвале Скарбо тайком чеканил на станке дукаты и флорины.
Тем временем заблудившаяся в ночных потемках улитка, выпустив два рожка, искала дорогу на сверкающих стеклах моего окна.
XXIII. Карлик
Я поймал, сидя в постели, бабочку, притаившуюся за темным пологом; ее породили то ли луч лунного света, то ли капелька росы.
Трепещущая крошка, стараясь высвободить крылышки из моих пальцев, откупалась от меня благоуханием!
Вдруг скиталица улетела, оставив у меня на коленях – о мерзость! – отвратительную, чудовищную личинку с человечьей головой!
«Где душа твоя, я ее оседлаю! – Душа моя – кобылка, охромевшая от дневных трудов; теперь она отдыхает на золотистой подстилке сновидений».
А душа моя в ужасе понеслась сквозь синеватую паутину сумерек, поверх темных горизонтов, изрезанных темными колокольнями готических церквей.
Карлик же, вцепившись в ржущую беглянку, катался в ее белой гриве, как веретено в пучке кудели [110].
XXIV. Лунный свет [111]
Вы, спящие в домах, проснитесь
Да за усопших помолитесь!
О как сладостно ночью, когда на колокольне бьют часы, любоваться луной, у которой нос вроде медного гроша!
[98]
[99]
[100]
[101] Три последних абзаца построены на непереводимой игре слов, требующей специального пояснения. Шатовиё (Шатовьё, Chateau vieux) по-французски значит «Старый замок», Шато-Нёф (Chateau neuf) – «Новый замок». Незадачливый библиофил считает, что старинная книга может принадлежать только сеньорам «Старого замка», тогда как на самом деле в описываемую Бертраном эпоху (скорее всего середина XVIII в.) они еще не были внесены в «Родословную французского дворянства». Смущенный этим обстоятельством, библиофил решает, что во избежание путаницы следовало бы переименовать и Пон-Нёф («Новый мост») – ведь он является самым старым мостом в Париже (заложен в 1575 г. при Генрихе III, завершен в 1613 г. при Людовике XIII).
[102] Вместе с последующими тремя стихотворениями составляет миниатюрную «тетралогию», чьим главным действующим лицом или, как сказала бы Марина Цветаева,
«Готическую комнату» можно рассматривать как своего рода «готический роман», сжатый до размеров одной страницы, но сохранивший все характерные черты этого жанра, и в то же время как пародию на этот жанр: его действие происходит в полночь, «в час, предоставленный драконам и чертям», при свете «луны и звезд»; в нем участвуют «мертворожденный младенец», призрак «замурованного ландскнехта», оживший портрет прадеда – словом, здесь налицо полный набор художественных приемов, которыми пользовались родоначальники и крупнейшие представители этого жанра К. Мэтьюрин (1782 – 1824) и А. Радклиф (1764 – 1823) для создания в своих произведениях атмосферы «таинственного и ужасного». Однако – и это не редкость у Бертрана – первые шесть абзацев миниатюры являются по сути дела лишь иронической прелюдией кошмарного финала: все эти драконы и призраки, вышедшие из основательно обветшавших к 30-м годам XIX в. рамок готического романа, призрачны в самом прямом смысле этого слова, они способны разве что потревожить сон героя, но не в силах причинить ему действительного вреда, в то время как Скарбо, безликое, а следовательно, не имеющее собственного лица и потому особенно страшное воплощение мирового зла, «кусает его в шею» и прижигает кровоточащую рану «железным пальцем, докрасна раскаленным в очаге».
[103] Ночь и уединение полны злых духов
[104] В 1909 г. стихотворение легло в основу фортепьянной пьесы Мориса Равеля, так же как стихотворения в прозе «Ундина» и «Виселица».
[105] В этой строке французский читатель не только без труда угадывает этимологию слова «Скарбо»; ему становится ясно, отчего после смерти герой станет «пищей жука-карапузика». Русский перевод требует пояснений. Дело в том, что Бертран произвел имя своего гнома (Scarbo) от названия жука-карапузика (escarbeau; ср. «скарабей»), упразднив протетическое «е» и слив конечный дифтонг «eau» в простое «о». Этот мелкий жучок из семейства Histeridae питается в основном падалью, хотя отдельные его виды плотоядны, они «охотятся по вечерам за мошкарой»; примечателен он тем, что в минуту опасности поджимает усики и лапки и опрокидывается на спину, притворяясь мертвым; отсюда как латинское наименование семейства, так и одно из русских названий этого жучка – «притворяшка».
Таким образом, поэт в нескольких словах раскрывает природу своего Скарбо: это и хищник, охотящийся за душами-мошками, и пожиратель «мертвых душ», и, наконец, существо, которое само при случае умеет прикинуться мертвым, т. е. реально не существующим.
[106] Этот образ является как бы мостом, переброшенным от чудовищ, порожденных на исходе средневековья кошмарами Босха, к ночным тварям, которыми кишат «Песни Мальдорора» французского поэта Лотреамона (1846 – 1870), и зловещей фауне современных сюрреалистов А. Мишо и М. Эрнста.
[107]
[108] Эпиграф носит иронический характер. Каролус (от лат. Carolus – Карл) – монета из низкопробного серебра достоинством в десять денье (грошей), выпущенная в конце XV в. королем Карлом VIII и украшенная его монограммой – готической буквой «К». «Золотой агнец» (или «длинношерстный баран», как его именуют герои Рабле) – золотая монета, чеканившаяся во Франции со времен Людовика Святого (1214 – 1270) до Карла VII (1403 – 1461). Иными словами, дукаты и флорины гнома Скарбо мало чем отличаются от сухих листьев, в которые обращается добытое неправедным путем золото из народных сказок.
[109]
[110] Интересно сравнить эту ипостась Скарбо с фольклорным образом домового, который запутывает по ночам лошадиные гривы. Еще более знаменательно сходство Скарбо в обличье пучка кудели с Недотыкомкой из романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» и Одрадеком из одноименного рассказа Ф. Кафки. Недотыкомка у Сологуба, вряд ли знакомого с книгой Бертрана, явно сродни многоликому, насмешливому и страшному гному: «…раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее – и наговорили. И вот живет она… на страхи и на погибель, волшебная, многовидная… обманывает и смеется: то по полу катается, то прикинется тряпкою, лентою, веткою, флагом, тучкою, собачкою, столбом пыли на улице»
Что же касается Одрадека, то этот последний потомок бесчисленных и столь колоритных пражских привидений и домовых не только лишен каких бы то ни было романтических черт и не только безлик. Он, как и все герои Кафки, полностью обезличен. Серый, невесомый, похожий на клубок пакли или паутины, он иногда появляется где-нибудь у подворотни, а потом исчезает так же незаметно, как и появился. «У меня нет постоянного местожительства», – говорит о себе этот бездомный домовой, ничуть не смущаясь канцелярскими оборотами своей речи, и это почти единственное, что о нем известно.