И меня вчера попутал бес:
Я во двор чужой залез
И нарвал карман черешен.
Знаю, поступил я очень плохо,
И отца подвёл, и мать, и Бога.
Жизнь свою теперь переиначу,
Зря смеётся дедушка Аким.
Мне четыре года, и я плачу...
Вы меня запомните — таким.
Душе человеческой всегда немного лет — потому что она бессмертна. И помнит всё, что с ней случалось. Даже очень давнее — вот оно, сейчас.
Стояла летняя жара.
И мама жарила котлеты.
И я вершил свои "дела" —
Пускал кораблик из газеты.
И песня русская лилась
Из репродуктора в прихожей.
Не знаю, чья была то власть,
Но жизнь на жизнь была похожа.
Я помню, как был дядька рад,
Когда жена родила двойню.
Сосед соседу был — как брат.
Тем и живу, что это помню.
Но порой душа поэта "вспоминает" и то, что еще не случилось, чего еще не было, и не должно, не имеет права быть. Или было — в какой-то иной, нездешней жизни, которая повернута, смещена и "вставлена" в какие-то вероятные обстоятельства.
Однажды после пьянки
Проснёшься, сер и хмур,
В окно посмотришь: янки
На завтрак ловят кур.
Чужим гортанным смехом
Буравят тишину,
И тащат на потеху
В сарай твою жену.
Взлетают крик и перья,
Кровавится рассвет,
А у тебя с похмелья
Подняться силы нет.
Поэзия Николая Зиновьева напоминает о тысяче забытых простых вопросов, ответы на которые просто не позволят нам жить так, как мы живём сегодня: оглушенные, подавленные прессом чужих слов и мыслей. Он говорит с читателем, как с самим собой, и сам этот факт общения и общности куда важнее всего остального.
Читайте Николая Зиновьева! Вспоминайте о себе!
Александр Кувакин СТИХИЯ
***
А.
От порога — родные ухабы.
Впереди — мировая Луна.
Сотрясает небо Каабы
Золотая твоя струна.
И вкруг Солнца парит неземное.
Говорят: "Это просто слова".
Отчего же тогда в знойном зное
Птица вещая вечно жива?
И откуда такая сила?
Сила — вот она:
деньги да власть…
Но она в оны дни молила —
И завеса разорвалась.
Тьма всё гуще.
Полет всё выше.
Но с неведомой высоты
Птица вещая тех, кто слышит,
Узнаёт, окликая на "ты".
***
Ещё тревожит девятнадцатый,
Ещё кипит в крови двадцатый,
Ещё поют в Кремле семнадцатый,
Но двадцать первый — час расплаты.
Домов нестройные строения,
Дворов глухие очертания,
И жителей полночных пение —
Всё растворится в расставаниях.
И белым, словно вздох, поднимется,
Навеки покидая землю,
И зарыдает, что отнимется
Всё, что на небе не приемлют.
ИМПЕРИЯ
Обречено. Обречено на слом —
И я, и ты, и вы, и сад, и дом.
Советский сад и русский дом при нём
Обречены на слом и на подъём.
Не будем колдовать и ворожить,
Не будем пыль забвенья ворошить.
А будем строить дом и сад сажать —
Чтоб с Богом жить и в Боге умирать.
***
Если б только стужа!
Если б только ночь!
Если б только ужас
Гнал вперёд и прочь!
Вязли бездорожьем,
Но слова нашли —
Те, что и моложе,
И прочней земли.
Римляне отмечали юбилей только два раза в жизни: в пятьдесят и, при особой милости богов, в сто лет. Сегодня юбилеев — как огурцов в кадушке. Всё лезет в патриции. Всё юбилеит по поводу и без. Особенно же — русские писатели. Правда, не от большой радости…
Юбилей Кувакина законен (он без "хвостиков"). И радостен. Полвека собственного времени, разъятого меж двух веков русской истории.
Перефразируя Блока, можно сказать: будущее — это возмездие. Суд. И только сознанию сектанта или неофита в этой суровой законченности может примерещиться амнистия.
Однако именно здесь, в нечеловеческой уже определённости, поэт находит радость, радость поля, где плевелы вымахали в полный рост и едва ли не заглушают добрую пшеницу; радость близкой жатвы, которая воспринимается как освобождение; радость слов, которые неизбежно настигают царя Валтасара: "Ты уже взвешен, и найден слишком лёгким".
В стихах Александра Кувакина музыка с годами нарастает, это признак подлинности пути. Быть может, он, по-человечьи, с радостью и затерялся бы "среди детей ничтожных света", но стихия, которой поэт некогда вверил себя — ревнива. И, наделяя, отбирает. Покой, уют, удобную глупость, необременительную праведность. Дары, получаемые взамен, неоспоримы для самого певца, и очень сомнительны для толпы. И всё это — по-пушкински, всё — радостно.
Алексей Шорохов
Андрей Фефелов ГЛАГОЛИЦА
КАЗЕННОЕ СЛОВЦО "МЕРОПРИЯТИЕ", подходящее для всякого рода съездов и партийных торжищ, на сей раз раскрылось в непривычном и глубинном своем значении. Ибо мера приятия того, что происходило на древнем городище заповедника "Старая Рязань", у каждого из двух с половиной тысяч участников действа была своя. Прибывшие на автобусах московские гости: делегаты Всемирного русского народного собора, студенты, ученые, художники, журналисты, а также подтянувшиеся через понтонный мост из соседнего Спасска автохтоны — с удивлением и радостным непониманием наблюдали череду явлений, возникающих и исчезающих в периметре невидимого города.