Гарриет для проформы вступила с миссис Лефранк в долгие препирательства об условиях найма, из которых вышла победительницей, добившись цены в две с половиной гинеи в неделю за стол и комнату или „двенадцать шиллингов и ешьте где хотите“.
– Я не каждому так уступаю, – сказала миссис Лефранк. – Просто я вижу, что вы тихая. Если я чего-то в своем доме не люблю, так это неприятностей. Хотя в таком кошмаре чего уж приятного, это уж точно. Я пережила страшное потрясение. – Миссис Лефранк, тяжело дыша, села на кровать, будто хотела показать, что потрясение еще не прошло. – До того любила бедного мистера Алексиса.
– Еще бы, конечно.
– Такой внимательный мальчик, – продолжала миссис Лефранк, – а манеры просто княжеские. Сколько раз бывало – я сбиваюсь с ног с этой девчонкой, и с жильцами, и с остальным, а он скажет: „Держитесь, матушка, – они все меня так зовут, – держитесь, матушка. Зайдите, выпейте глоточек коктейля. Ну, за лучшие деньки“. Как сын мне был, точно говорю.
Что бы ни подумала Гарриет, выслушав это трогательное воспоминание, так не похожее на все, что она слышала о Поле Алексисе до того, намек она уловила.
– Как насчет глоточка чего-нибудь? – предложила она.
– Разумеется, – обрадовалась миссис Лефранк. – Ой, я не то хотела сказать… Ну, это бесконечно мило с вашей стороны, но в такое время я ни к чему не притрагиваюсь. Хотя в „Драконе“, тут за углом, торгуют навынос, очень удобно. Капелька джина за ужином только помогает пищеварению, это точно.
Гарриет энергично преодолела сопротивление миссис Лефранк, и минуту спустя та, перегнувшись через перила, уже велела „девчонке“ сбегать в „Дракон“ и принести немного джина.
– Там меня знают, – добавила она, подмигнув. – Из-за этих дурацких законов про бутылки и полбутылки ты моргнуть не успеешь, как за решеткой окажешься [118]. Если только тебя лично не знают. Можно подумать, парламент этот закон принял, чтобы всех споить, правда? То одно, то другое, а полицейские суют носы и лезут с вопросами, будто не знают, что я свой дом содержу строже, чем архиепископ Кентерберийский. Двадцать лет – и ни одной жалобы. Порядочной женщине в наши дни трудно держаться на плаву. Одно скажу: я никогда ни на ком не экономила, они у меня тут как дома, и вы скоро это тоже почувствуете, милочка.
Под воздействием разбавленного водой джина миссис Лефранк становилась все более откровенной. У нее был собственный взгляд на проблему Лейлы Гарленд.
– Понятия не имею, милочка, что между ними могло быть, – заметила она. – Это не мое дело, только бы вели себя тихо. Я своим девочкам всегда говорю: „Я не против, чтобы леди навещали своих друзей, и наоборот, при условии, что не будет неприятностей. Все мы были когда-то молоды. Но извольте помнить, что проблем нам тут не нужно“. Вот так я говорю, и в этом доме до сих пор не случалось ни малейших неприятностей. Но, должна сказать, я не расстроилась, когда эту кошечку отсюда сдуло. Ни капельки. И этот ее даго мне тоже не понравился. Надеюсь, она его досуха выдоит. Она ненасытная. Хотя она, конечно, старалась понравиться. Когда приходила к мистеру Алексису, приносила мне то букетик цветов, то подарочек, хотя откуда она на них деньги брала, я ее не спрашивала. Но когда бедный мистер Алексис мне сказал, что она ушла от него к этому да Сото, я сказала: „Туда ей и дорога“. Так я и сказала, и, по-моему, он и сам это прекрасно знал.
– Как вы думаете, он не мог убить себя из-за нее?
– Я не думаю, – сказала миссис Лефранк, – а точно знаю, что не мог. Я голову сломала, пытаясь понять, почему он это сделал. Уж точно не из-за старухи, с которой был помолвлен. Скажу вам по секрету, милочка, он никогда не думал, что дойдет до свадьбы. Конечно, молодому человеку в его положении приходится ублажать своих дам, но ее семья никогда бы с этим не смирилась. Мистер Алексис мне совсем недавно прямо намекнул, что свадьбы не будет. „Знаете, матушка, – сказал он мне не далее как на прошлой неделе, – совсем скоро у меня начнется новая жизнь, лучшая“. – „Ага, ага, – говорю я ему. – Женитесь на китайской принцессе, прямо как Аладдин в пантомиме“ [119]. Нет. Я об этом все думала и думала, и вот что я надумала: это его спекуляции провалились.
– Спекуляции?
– Да! Его эти заграничные спекуляции. Он же письма получал! Все сплошь заклеенные иностранными марками, подписанные странным почерком. Я над ним все время посмеивалась. „Донесения“ он их называл, а еще говорил, что если в них все будет хорошо, он станет величайшим человеком в мире. Он мне часто говорил: „Матушка, когда придет мой корабль, я вам подарю диадему, всю в бриллиантах, и сделаю экономкой во дворце“. О господи, как же мы над этим смеялись! Хотя было времечко, когда я, если б захотела, могла б носить и диадемы, и ожерелья. Как-нибудь покажу вам мои газетные рецензии. Меня тогда называли Воздушной Лилиан, я была травести в труппе старого Розенбаума, хотя сейчас, глядя на меня, этого не скажешь, фигура у меня расплылась, ничего не попишешь.
Гарриет восхитилась, посочувствовала и мягко вернула миссис Лефранк к теме заграничных писем.
– Ну, милочка, одно из них пришло за два дня до того, как случился весь этот ужас. Наверно, оно было длинное, потому что он битый час просидел с ним запершись. „Вырабатывал свою позицию“ – так он это называл. Ну, я думаю, там были плохие новости, хотя он виду не подал. Но в тот день и на следующий он был какой-то странный. Как будто не видел никого и не слышал, когда с ним заговаривали. И смеялся как девица, истерически, я бы сказала. В среду вечером, уходя спать, он меня поцеловал. Шутил, нес какую-то чушь – я не обратила внимания. Это было в его духе. „Совсем скоро, – говорит, – вы узнаете, что я расправил крылья и улетел“. Я и не подумала… о господи, бедный мальчик! Теперь-то понятно, что он так пытался мне дать понять. Я всю ночь слышала, как он что-то делал у себя в комнате. Жег бумаги, бедный мой, дорогой мальчик. Его постигло жестокое разочарование, и он не хотел, чтобы кто-то узнал. А утром он заплатил мне за неделю. „Я знаю, это рановато, – сказал он, потому что платить, конечно, надо по субботам, – но если я отдам их вам сейчас, с ними ничего не случится. А если возьму с собой, могу потратить“. Конечно, я знаю, что было у бедняжки на уме. Он знал, что уходит, и не хотел, чтобы я страдала. Всегда был очень деликатный. Но теперь, когда я думаю, что одно слово могло его спасти…
Миссис Лефранк разрыдалась.
– Я было подумала, что он внезапно уехал разбираться со своими спекуляциями, но он не взял никаких вещей, так что эту мысль я отбросила. Ну как я могла предположить, что он сделает то, что сделал? Казалось, он был в таком прекрасном настроении. Но все же! Я могла догадаться, если бы голова не была занята другими вещами, да только девчонка в то утро заявила, что увольняется, и то и се – и я не обратила внимания. А ведь они часто словно бы веселятся перед тем, как покончить с собой. Бедный Билли Карнаби – с ним было точно так же: в последний вечер устроил для всей труппы вечеринку с устрицами и шампанским, потратил все до последнего пенни, был душой компании, смешил нас так, что мы за бока хватались. А потом ушел и вышиб себе мозги в мужском туалете.
Несколько минут миссис Лефранк горько плакала.
– Но все же! – вдруг воскликнула она, взяла себя в руки и высморкалась. – Жизнь – странная штука, и ее не объяснишь. Будем счастливы, пока можем. Над каждым из нас скоро положат белый камень, и не так уж важно, когда и как это случится. Когда вы хотите занять комнату, милочка?
– Я переберусь сегодня вечером, – сказала Гарриет. – Не знаю, понадобится ли мне пансион, но я оставлю чемодан и заплачу вам вперед двенадцать шиллингов, так годится?
118
Если у паба не было лицензии на продажу спиртного для распития его в самом пабе, он не имел права продавать открытые бутылки.
119
лись по известным волшебным сказкам, но сюжеты могли причудливо меняться. В частности, „Аладдин“, который впервые был поставлен в 1788 г., со временем „переехал“ в Китай.