В Германии после Первой мировой войны – эпоха быстрого распада традиционных связей и представлений, опустошенность сознания утратой вековых ценностей. Слом укоренившихся государственных структур распахивает болезненнонеобжитые просторы непредсказуемой свободы. И сулит преимущество какой-то новой безродности – «поверх дворянства и буржуазии». Уместным мне кажется привести тут слова итальянского правоведа Луиджи Феррариса, взглянувшего на все как бы с другой стороны и предъявившего счет эпохе. Ее вина, говорит он, была в том, что человек стал воспринимать себя как модель для успеха и ставить себе честолюбивые, нереализуемые цели. Геббельс без призвания, но с лихорадочной претензией – выделиться – тому пример.
9 июля 1924. У государственного социализма есть будущее. Я верю в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм… Мы должны преодолеть усталость от государства.
«Я национал-большевик», – скажет он в другой раз.
11 июля 1924. Франция и Англия сговорились, разумеется, за счет Германии. Эррио – коварный подлец. Пуанкаре мне симпатичнее… Я жду и не знаю чего. Чего-то неизвестного, но чего же?.. Есть люди, столь изолгавшиеся, что из их слов уже инстинктивно отбрасывают 90% как ложь. Часть из них патологические врали (…пожалуй, и я), часть заклятые лжецы.
По поводу лживости Геббельса сходятся все исследователи. Но подобные признания и самокритичность позже не найдут себе места в дневнике.
14 июля 1924. Обо всем позабыть. Ни о чем не думать… Интернационалисты в коммунизме – евреи. Настоящие рабочие в действительности национальны до мозга костей, даже если они ведут себя как интернационалисты. Их беда в том, что евреи так превосходят их умом, что своей болтовней побивают их… Интернационализм противоречит законам природы…
15 июля 1924. Достоевский, «Нетхен Незванов». Доставляет удовольствие. Русская психология так наглядна, поскольку она проста и очевидна. Русский не ищет проблем вне себя, поскольку он носит их в своей груди. Россия, когда ты проснешься? Старый мир жаждет твоего освободительного деяния! Россия, ты надежда умирающего мира! Когда же придет день?
Он снова возвращается к «Неточке Незвановой».
17 июля 1924. Трогательная история девушки… Этому русскому трудно подражать. Психология у Достоевского всегда блестящая. Но в остальном по сравнению с большими романами «Нетхен» – приложение. Многое в ней слишком мелко для этого великого, великого русского. Может, ему были нужны деньги. Или он хотел расслабиться после большого романа… Я так малодушен перед повседневной жизнью. За что ни берусь, все не удается… Будто мои крылья подрезаны. Это делает меня хилым, апатичным. До сих пор у меня все еще нет верной цели в жизни. Иногда утром мне страшно подниматься. Ничто не ждет меня – ни радость, ни страдание, нет ни долга, ни задачи… Я снова спрашиваю себя: что мне делать? С чего начать? Вечное сомнение, вечный вопрос. Как иссохла моя, душа… Горю и не могу зажечь! У меня нет денег, меня это подавляет. Я проклят… На что нужны эти газеты! От них становишься только глупее и тупее. Политика меня погубит.
19 июля 1924. Да, монархия Старого Фрица[6] – это было наилучшее государственное устройство. Но где взять великого Фрица?
23 июля 1924. Кто теперь назовет Манна чисто расовым писателем? У этого Манна нет расы, есть только цивилизация… За это вас хвалят только ваши еврейские приятели, хвалят ради политики, а не из эстетических соображений… Эльзе мила и добра. Как жена и возлюбленная. Кошечка? О нет, нечто большее… Но жизнь так вульгарна. Я часто стыжусь самого себя. Если б я мог на тебе жениться, Эльзе, было бы много легче… Мы тянем друг друга в грязь. Мы думаем и смеемся иногда так вульгарно. О, этот избыток низменного и стыда! Бедная Эльзе! Я действительно твой соблазнитель. Мы утрачиваем нашу любовь. Почему так должно быть? Почему эрос моя мука, почему он не должен быть для меня радостью и силой?.. Надо иметь работу и профессию. Борьба между деньгами и нацией… Я жду Эльзе, и мое сердце колотится, готовое разорваться. Эрос! Эрос! Эрос!
24 июля 1924. Вечный вопрос о собственном предназначении. Кто я, зачем, в чем моя миссия и мой смысл? Могу ли я верить в себя? Почему другие в меня не верят? Лентяй я или избранный, ждущий гласа божьего? От глубочайшего отчаяния спасет меня все тот же сияющий свет: вера в собственную чистоту и в то, что мой великий час должен прийти… Я вышел из Вагнера.
29 июля 1924. Нужно отказаться от всего, что называешь собственным мнением, гражданской отвагой, личностью, характером, чтобы стать какой-то величиной в этом мире протекции и карьеры. Я пока – ничто. Большой нуль… Прежние друзья избегают меня как чумы.
Кто-то из них посоветовал ему сначала самому научиться думать. Он поражен таким умалением его и яростно судит теперь обо всех прежних друзьях: «Наша золотая молодежь. Академическое юношество. Будущие вожди народа. Отпрыски буржуазии. Неудивительно, что коммунисты ненавидят буржуазию как чуму… Мой эрос болен. Я не могу даже об этом думать… Я договорюсь до отчаяния».
Истерия отчаяния возникает почти в каждой записи. Как, где и к чему приложить себя, чтобы выделиться? «Я заболеваю… Я ничего не могу предпринять для своего будущего». Культивируя отчаяние, он обволакивает себя им, оно в то же время – опора позы и самомнения.
Еще в 1919 году он начал писать роман, надеялся пробиться, стать писателем. «Я пишу кровью сердца свою собственную историю – «Михаэль». Рассказываю все наши страдания без прикрас, так, как я это вижу… У меня расстроены нервы, я в отчаянии».
«Вперед! Вперед! Я хочу быть героем!» – восклицает Михаэль-Геббельс. «Я живу надеждой, что мой «Михаэль» получит приз кёльнской газеты. В Италию! О Боже! В Италию!» (15.7.1924).
Но печальный итог: «Я посылаю «Михаэля» от одного издателя к другому. Никто не берет… Это все мировая история, в которой мы живем. Что скажут внуки о нашем времени? Молчи и надейся!»
Роман не оценен, Геббельс относит это за счет пороков времени, которому еще предстоит отчитаться за это перед потомками.
Спустя годы, став видным нацистом, Геббельс, переработав рукопись, выпустил «Михаэля» в нацистском же издательстве. К старому мюнхенскому изданию «Майн кампф», которым я располагаю сейчас, приложен рекламный список вышедших книг, где под рубрикой «Художественная литература» значится также и «Михаэль. Одна немецкая судьба, страницы дневника. Роман д-ра Йозефа Геббельса».
Его проза была совершенно антихудожественна, пишет известный современный немецкий писатель Рольф Хоххут, патетична, как передовица, неостроумна, скучна. Публицист Хайнц Поль писал в 1931 году в «Вельтбюне» о «Михаэле», что это, в сущности, манифест коричневорубашечников о том, что они называли «немецким духом и немецкой душой». Ни в языке, ни в стиле, пишет Поль, он не обнаружил ничего немецкого, ни в одной фразе. «Но что я нашел – и каждое третье слово тому подтверждение – это абсолютно не немецкое, насквозь патологическое бесстыдство, с которым закипает в его (Геббельса) душе и наконец изливается наружу графоманская мерзость».
Тогда Геббельс потерпел сокрушительную неудачу – «Михаэль» был его главной ставкой. Он – несостоявшийся писатель, и интересы его все больше смещаются в сторону политики: «Если бы сегодня разразилась революция, я был бы способен выйти с пистолетом на баррикады. Творческие проблемы меня не трогают» (30.7.1924). Однако на другой день он записывает: «Тоска, пустота, утрата мужества, отчаяние, ни веры, ни надежды. Я вчера читал, что Вагнер в течение пяти лет не сочинил ни строчки. Разве здесь нет сходства?» Мания сопоставления себя с великими: с Шиллером, Прометеем, Вагнером. Список пополняется: «Как близок я Шпенглеру».
30 июля 1924. Я вполне разделяю мысли о России и ее отношении к нам. Свет с Востока. В духовной жизни, государственной, деловой, политической. Западные власти коррумпированы… С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством… Национальная общность – единственная возможность социального равенства… В России разрешение европейского вопроса.