Друзья и ученики Гебдомероса, кто облокотившись на балюстраду, кто расположившись на земле, слушали его; со всех сторон их окружали пилястры, которые гармонично переходили в нервюры возносящихся ввысь стрельчатых сводов. Когда он закончил свою длинную речь, друзья зааплодировали, а затем поднялись, чтобы взглянуть вниз на небольшой порт, где еще в начале дня бросили якоря фрегаты с неопознанными флагами. В данный момент моряки строили шлюпки, чтобы заменить ими пострадавшие от шторма, и приводили себя в порядок, в то время как несколько косматых и шумных ученых, галдя и ругаясь, устанавливали на блоках недостроенной дамбы свои научные приборы. Гебдомерос считал, что город этот располагался в самом удобном месте Вселенной – пересекающая его река, оплодотворявшая окрестные равнины, была судоходна на всем своем протяжении, вплоть до озера, где она брала начало, озера, восхищавшего мыслящую и обладающую поэтическим воображением молодежь обилием рыбы. Некоторое время спустя наступила ночь, и все очарование этой сладостной картины мало-помалу рассеялось, стали проявляться приводящие в ужас очертания возвышающихся в полутьме скал, скрытые днем облаками и дымом заводских труб. Кратер вулкана начал извергать столбы дыма и резкие желто-голубоватые вспышки огня; пышная растительность потонула во мраке. Озеро окружала стена остроконечных скал; местные жители уверяли, что середина озера уходит в недра земли и измерять его глубину бессмысленно; странные слухи ходили в округе: весьма серьезные люди утверждали, что видели плавающими на его поверхности чудовищ третичного периода. Конечно, никто не горел желанием достичь середины озера; но на всякий случай ряд небольших буйков, окрашенных киноварью, отмечал границу, за пределами которой нащупать дно было невозможно. Гебдомерос, как никогда остро, почувствовал желание покинуть этот край, в обманчивой безмятежности и плодородии которого таились ужас и всякого рода ловушки. До тех пор пока сияло солнце, все было великолепно, но стоило наступить ночи, проявлялась мрачная картина. Однако жители края были достаточно воспитаны и даже обладали изысканным вкусом. Об этом можно было судить по Menu, которое предложили Гебдомеросу и его друзьям в ресторане, куда они зашли пообедать:
Все эти бесспорные признаки цивилизации не спасали ночью от тревожного ожидания встречи с ихтиозавром или возможности быть разбуженным посреди сна извержением вулкана. Гебдомерос предпочел бы обратное: в заботах проводить дни, но ночью, задвинув засовы, опустив шторы и прикрыв двери, отдыхать в безопасности и спокойствии. Ко сну он относился как к чему-то священному и благостному. С благоговением относился Гебдомерос и к детям сна – сновидениям; по этой причине на каждой ножке его кровати вырезан был образ Меркурия-сновидца,[61] поскольку, как известно, Юпитер поручил ему роль не только psicopompo, то есть сопроводителя душ умерших в иной мир, но и oniropompo – проводника сновидений в мир живых. А над кроватью на стене Гебдомерос держал довольно любопытную картину, написанную другом-художником, обладавшим большим талантом, который, к несчастью, умер в молодом возрасте. Он был бесстрашным пловцом, но однажды не смог справиться с течением реки и погиб в пучине, несмотря на все свои усилия и усилия тех, кто поспешил прийти к нему на помощь. Созданная им картина изображала Меркурия в образе пастуха, держащего в руке вместо кадуцея ивовый прут.[62] Размахивая прутом, он гнал перед собой в ночь сонм сновидений. Картина была великолепна: на заднем плане, вдалеке от Меркурия и его свиты, изображены опаленные солнцем земли, город, порт, спешащие по делам люди, крестьяне, работающие на своих полях, – одним словом, жизнь, в то время как Меркурий и его странные спутники, окруженные темнотой, казалось, шли по бесконечной, безлюдной галерее. Сновидения, собственно, и были той причиной, по которой Гебдомерос воздерживался от употребления на ужин бобов; он разделял точку зрения Пифагора, имевшего обыкновение повторять, что бобы привносят в сновидения смутную тревогу и смятение.
61
В живописи Кирико иконография Меркурия широка и многообразна. Еще в античную эпоху с отождествлением Меркурия с Гермесом произошло усложнение его образа. Вестник богов, сопроводитель душ в мир усопших стал выполнять также роль покровителя магии и астрологии. В картине Кирико «Сон Товии» (1917. Частное собрание) традиционное представление о мифологическом персонаже как об антропоморфном существе вытеснила туманная алхимическая аллегория вещества ртути-меркурия. Вместо молодого бога, изображаемого с крыльями на головном уборе и в сандалиях, олицетворяющими вечное движение, появляется термометр со столбиком подвижного и изменчивого металла. Идентифицировать ртутный термометр с образом греко-римского пантеона позволяет шкала, состоящая из семи частей: с семью цветами радуги ассоциировался Меркурий в античной традиции. Таким образом, цифра 7 является для Меркурия, как и для Аполлона (см. предисловие), числом сакральным. Позже в работах Кирико часто будут встречаться воспроизведения классических скульптурных изображений божества. Так, в знаменитом «Автопортрете», выполненном в 1923 году, художник изобразит себя на фоне бюста Меркурия, в образе которого, кроме всего прочего, в классическую эпоху персонифицировались Разум и Красноречие. Говорящий жест его руки, обращенный к зрителю и нарушающий замкнутое пространство полотна, будет указывать на то, что в данном случае Кирико изображает себя в роли медиума глашатая знаний, полученных от Меркурия-Гермеса, который, по словам самого живописца, «открывает метафизикам тайны богов» (цит. по: Arte Italiana présente… P. 644).
62
Ивовый прут погонщика скота указывает на еще одну ипостась божества, пожалуй, самую прозаическую: Меркурий является покровителем пастухов и стад.