и я достал бургонского бутылку
и с нею сел смиренно у окна
Б. Алмазов:
Хотел он озарить
отчизну светом новым
и жизнь в ней пробудить
своим могучим словом:
он просветить желал
московских дам и франтов —
в мазурке им кричал
про Гегелей и Кантов.
Все непритворно в нем: теорий темных бред;
абстрактность — Гегеля неизгладимый след:
А. Фет вспоминает о совместной с А. Григорьевым студенческой жизни:
Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
нас удручали. Он долбил тетрадки,
да Гегеля читал, а я стихи кропал:..
…
И был ли я рассеян от природы
или застенчив, — не могу сказать,
но к женщинам не льнул я в эти годы;
его ж и Гегель сам не мог унять… [26] .
Чижевский приводит данное писателем Н. Ф. Павловым ироническое описание гегельянцев — студентов, которые шли по московским улицам «уединенно, озираясь дико и глубокомысленно на эту жалкую толпу, где никто не знал того, о чем они наслышались, где никто не читал Гегеля и где люди жили, дышали, гуляли по законам бог знает какой философии». В письме к Шевыреву Павлов писал: «У нас здесь развелось несколько юношей, из которых ни один не прочел 10 строк Гегеля, но которые веруют в него, как первые христиане в Божественного Учителя. Ну, уж я им наговорил! Помилуйте, господа, вы отвергаете веру: «надо дойти до веры путем разума»; да почему вы–то не идете этим путем? Ведь когда вы, не читав Гегеля, утверждаете, что в нем истина, что вы делаете, как не веруете?»[27]
Чижевский не приводит стихотворений А. Кольцова, известного своей связью со Станкевичем, написанных без всякой уже иронии, которые также стараются поэтически высказаться в духе абсолютного идеализма:
ЦАРСТВО МЫСЛИ
Горит огнем и вечной мыслью солнце;
Осенены все той же тайной думой,
Блистают звезды в беспредельном небе:
…
Во тьме ночи возникает мысль созданья;
…
Повсюду мысль одна — одна идея,
Она живет и в пепле, и пожаре;
Она и там — в огне, в раскатах грома;
В сокрытой тьме бездонной глубины:
И там, в безмолвии лесов дремучих
В прозрачном и пловучем царстве вод глубоких,
…
В судьбе народов, царств, ума и чувства, всюду —
Она одна — царица бытия!
Особого упоминания заслуживает И. С. Тургенев. На его примере лучше всего видна эта «забывчивость» русской культуры о своем периоде страстного философствования и при этом в виде гегельянствования. Знаменитый русский писатель, всеми почитаемый и изучаемый, совершенно неизвестен русской культуре как «философ» да еще и «гегельянец»: «Русский читатель почти совсем забыл тот замечательный факт, что Иван Сергеевич Тургенев собирался в юности посвятить себя философии, что он не только изучал философию в Берлине, где принадлежал к кружку берлинских гегельянцев, но даже по возвращении в Россию выполнил те требования, которые открывали ему дорогу к философской доцентуре, т. е., сдал магистерский экзамен»[28].
Чижевский наверняка считает эту связь Тургенева с философией чрезвычайно важной для понимания судеб русской литературы, так как рассматривает гегельянство Тургенева на равных с гегельянством Станкевича, Бакунина, Герцена, Белинского, Грановского.
Сам Тургенев, по мнению Чижевского, в поздние годы стыдился этого своего юношеского философского энтузиазма и всячески затушевывал его.
Своим духовным пробуждением, вылившимся первоначально в философский интерес, Тургенев обязан Станкевичу и Бакунину. Со Станкевичем Тургенев встречается в Риме: «Понимаешь ли ты переворот или нет, начало развития моей души! Как жадно я внимал ему (Станкевичу), я предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвятил в служение истине свом примером, поэзией своей жизни, своих речей!… Станкевич! Тебе я обязан моим возрождением, ты протянул мне руку и указал мне цель… Благодарность к нему — одно из чувств моего сердца… Я приехал в Берлин, предался науке — первые звезды зажглись на моем небе — и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич — и смерть не разлучит. Стольким я тебе обязан, я едва ли могу сказать… У меня на заглавном листе моей Энциклопедии («Энциклопедии философских наук» Гегеля — О. С.) написано: Станкевич скончался 24 июля 1840 г., а ниже: я познакомился с Бакуниным 25 июля 1840 года. Изо всей моей прежней жизни я не хочу вынести других воспоминаний»[29].