То случилось в начале июля 1812 года при отступлении на Могилев армии Багратиона. У Салтановки она наткнулась на значительные части маршала Даву. Он легко отбил авангард русских, зная, что от Гродно подходит армия Жерома. Багратиону необходимо было немедля уходить. Поэтому, оставив у Салтановки корпус Раевского, Багратион, в третий раз изменив направление, стал переправляться через Днепр у Нового Быхова.
11 июля разгорелся бой. Южнее Салтановки начались схватки между дивизиями Паскевича и Дессе. Сам Раевский готовил основной удар на правом фланге.
Маршал Даву, видя столь энергичные действия авангарда 2-й армии, решил, что Багратион любой ценой готов прорываться к Могилеву, поэтому против корпуса Раевского в десять тысяч штыков выставил почти тридцатитысячный заслон. Раевскому был дан приказ: сдерживать противника насколько возможно, дабы дать возможность армии переправиться через Днепр. К началу основных боев к Даву присоединился корпус Мортье.
От голубых французских мундиров рябило в глазах, они неслись, словно лавина, на русские позиции.
В какой-то миг боя у Салтановской плотины Раевский вдруг почувствовал, что его Смоленский полк расползается на глазах под ударами все прибывающих отрядов французов. Окрики командиров и адъютантов Раевского уже не помогали. Все, поглядывая на Раевского, ждали, что он отдаст приказ об отступлении. Но генерал рассудил иначе.
— Знамя! — крикнул Раевский сыну Александру, увидев, как пал сраженный пулей знаменосец. — Бери знамя — и за мной! — Генерал сам не успел опомниться, как схватил за руку младшего, Николеньку, каковому не исполнилось тогда и одиннадцати лет, закричал, взмахивая саблей:
— Солдаты! Я и дети мои откроем вам путь к славе! Вперед, за царя и Отечество! — и он потащил Николушку под пули, увлекая за собой солдат. Бросился вослед за отцом и Александр, лицо его горело от счастья и волнения. «Быть ему, если не убьют, генералом!» — пронеслось тогда у Раевского.
Пули звенели и жужжали, как рой ос. Как его не убило в тот час, как пуля обошла Николушку — все это представлялось теперь Раевскому лишь чудом божьим. Правда, одна из пуль продырявила Николке панталоны, да осколок картечи сильно ударил генерала в грудь, порвав мундир. Вмиг солдаты обогнали Раевского, закрыв его своими телами и выбив француза с Салтановской плотины.
После боя, едва придя в себя, генерал спросил у меньшого сына: «Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собою в дело?»
— Oui, papa, c’est pour mourir ensemble![1] — ответил тот.
Уже потом, когда пронесся слух, что Раевский берет в бой своих малолетних детей, и писаки, каждый на свой лад и не очень заботясь о правде, понастряпали небылиц, а Жуковский посвятил Раевскому целую оду, генерал стал все отрицать, утверждая, что малолетний сын его во время боя собирал в лесу землянику. Однако сестре жены, Екатерине Алексеевне Константиновой, генерал отписал о бое под Салтановкой: «Вы, верно, слышали о страшном деле, бывшем у меня с маршалом Даву… Сын мой Александр выказал себя молодцом, а Николай во время самого сильного огня беспрестанно шутил. Этому пуля порвала брюки, оба сына повышены чином, а я получил контузию в грудь, по-видимому, не опасную».
Высочайший рескрипт царя застал Раевского уже в Москве. «С особенным удовольствием могу уведомить вас, — писал Николай Раевскому, — что следственная комиссия, рассмотрев поведение сыновей ваших, нашла их совершенно невиновными и непричастными к обществу злоумышленников, и что я первый душевно радуюсь, что дети столь достойного отца совершенно оправдались. Пребываю, впрочем, всегда к вам благосклонным. Николай».
Генерал прочитал отдающий патокой рескрипт и поморщился. Чего-чего, а вот уж благосклонности он терпеть не мог. Уважение к себе, к имени и роду он завоевал в боях и доказал делом, а благосклонности да снисхождений ему не требуется. Раз не причастны, значит, не причастны. Вся-то и недолга.
6
Раевский на сутки, перед тем как отправиться в Петербург, остановился в Москве у дочери, Екатерины Орловой. Она выглядела хорошо, и предродовая полнота ей даже шла на пользу, сгладив ту резкость, каковая бросалась в глаза ранее. Машенька и перед родами казалась больной, измученной, для ее хрупкой натуры эта ноша была нелегкой. Уезжая, генерал лишь издали поглядел на нее, спящую, слабый румянец еле жег ее щеки, и щенячий комок жалости сдавил израненную грудь отца. Он чуть не задохнулся от слез и боли, выйдя прочь из спальни.
Екатерина же расцвела той неожиданной прелестью, каковая одаривает порой беременных женщин, роды для которых вещь такая же естественная, как хлопоты по хозяйству. Она ходила мягко, часто улыбалась, слушая беспрестанный рассказ отца о Маше и Волконском, наполненный горечью и болью. Потом генерал выговорился и, съев жаркое, приготовленное таким изысканным способом, что мясо куропаток таяло во рту, к чему, зная вкус отца, дочь велела приготовить острый ореховый соус, да запив его стаканчиком красного бургундского «Кло Д’вужо», Раевский раскраснелся и умолк, а Екатерина ласково смотрела на него и улыбалась.
После обеда он выкурил трубочку и славно подремал на зеленой софе в кабинете графа. Поднявшись в пятом часу и увидев в окне красное солнце, Раевский пришел в столь твердое и решительное состояние духа, что чуть было не решился ехать далее. А все она, ее улыбка, думал он, вздыхая о старшей дочери.
Обратил генерал внимание и на то, что стены действительно были расписаны греческим орнаментом и каждой комнате был придан свой цвет. Гостиной — голубой, кабинет — в коричнево-зеленых тонах, спальня — в темно-вишневых, кабинет графини — оранжевый с мебелью частью из красного дерева, частью из тополя.
В красной диванной, соединявшей кабинеты графа и графини, висели небольшие итальянские миниатюры, на каковых зеленели под голубым небом мирты и оливы, улыбались очаровательные амурчики с крылышками, выписанные столь блистательно, что Раевский изумился и пришел в восторг от сих миниатюр. Но более всего генерала покорила диванная, в которой и прошел за разговорами весь вечер.
На обитом зеленым сукном полу лежал огромный с красными розами толстый ворсистый ковер, в каковом нога тотчас утопала, едва генерал на него встал. Большой красный диван, входящий в угол с трехслойным пуховиком, валиками и подушкой, занимал почти две стены. Рядом с ним подставка с длинными трубками, коими также любил баловаться граф, что привело в восторг знающего толк в трубках Раевского. Далее камин, выложенный белыми изразцами, с другой стороны — столик из красного дерева и несколько кресел, обитых, как диван, красным расшитым восточными узорами шелком.
Стены были раскрашены теплым светло-зеленым цветом, на которых через равные промежутки висели странного вида красные шпалеры, изображающие восточные цветы, диковинных птиц и животных. Едва Раевский успел осмотреть диванную и повалиться на мягкие пуховики, как служанка принесла на подносе вино, медки, квасы и другие напитки. Генерал выпил вина, испробовал петровского кваса, а затем Катя подробно рассказала об участи Михаила.
Раевский узнал, что графа арестовали уже 21 декабря в Москве, 29-го его привезли в Алексеевский равелин, а 30-го Николай велел перевести его уже на офицерскую квартиру, собственноручно написав генерал-адъютанту Сукину: «Дав свободы выходить, прохаживаться и писать, что хочет, но не выходя из крепости». Еду носили из трактира, и Катя через знакомых позаботилась даже о поваре. 3 января Бенкендорф допросил его. 9 же января Николай сам пожелал поговорить с графом. Но ни на один вопрос царя Орлов вразумительно не ответил, чем себе очень повредил, и государь прогнал его. Кроме того, существовали еще два тяжких обвинения: это письмо Трубецкого Орлову, которое привозил корнет Свистунов, и письмо Пущина Фонвизину, кое Фонвизин должен был показать Орлову.
— А что в письмах-то? — нетерпеливо спросил Раевский, внимательно слушавший отчет Катеньки о происходящем с мужем, привычно улавливая все звуки при помощи ладони, приставленной к уху.