Повинуясь молчаливому приказу Зодчего, человек, стоящий внизу приставной лестницы, окрашенный, как и положено "внутреннему" жителю, в сине-зеленый цвет, начинает подниматься. И вот он на наших глазах перекрашивается. Когда же человек этот оказывается рядом с шутом на середине лестницы, он уже весь розоватый. Но вот они вдвоем поднимаются выше и становятся "внутренними" — сине-зелеными.
Мы живем в трехмерном мире, и он диктует нам свои законы, — продолжает Зодчий. — Ничто в этом мире не может быть одновременно спереди и сзади — это знает каждый. А я вот построил именно такую штуку — нечто, живущее в нашем мире, но не подвластное его законам!
Зодчий набрасывает на стене проект бельведера, так называемый "кубоид", и отчетливо прорисовывает этот "вывернутый" куб в руках у человека, сидящего на скамейке рядом с бельведером[16].
Я вывернул ребра обычного куба, и вот вам модель моей беседки. Ни один самый искусный строитель не сможет построить ее в нашем трехмерном мире, и все-таки вы видите ее! Это чудо дарит нам наш глаз именно потому, что он плохо чувствует на картине объем и его легко здесь обмануть. Он знает о пространстве лишь то, что расскажет рука. Это она говорит ему: "то — ближе, это — дальше, там — выпукло, тут — вогнуто". Без руки глаз никогда не узнал бы о том, что есть пространство, объем, он видел бы наш мир плоским, раздавленным...
Зодчий рисует в раздумчивости на полу человечков с большими руками. Вот они образовали плоскую мозаику, вот начинают "высовываться" из плоскости.
Вырваться из плоскости — постоянная мечта художника, — говорит Зодчий, и в тоне его уже нет прежней горячности: он рассуждает и сожалеет, а не спорит и убеждает.
Черные пессимисты и белые оптимисты стали совсем "полнокровными". Идут друг другу навстречу, пожимают руки, замирают так на мгновение — живые, объемные, сумевшие выскочить из плоскости. И, как мираж, начинают таять, отступая при этом назад, в стену, становясь плоской мозаикой. Все новое, необычное, о чем рука еще не успела рассказать глазу, мы видим сначала плоским, — слышим мы голос Зодчего, — это... это как поверхность пруда, — продолжает он, подбирая точные сравнения. Камера отъезжает, и мы сначала видим Зодчего на берегу пруда, а затем — одно лишь зеркало воды.
И рыба в глубине, и верхушки деревьев в высоте — все, как и листья, одинаково покоятся на его ровном зеркале, — заканчивает свое сравнение Зодчий. Камера наезжает на пруд. Мелькают очертания рыб, они переходят в силуэты птиц. Птицы летят, и, следя за самой верхней из них, мы оказываемся в дворике средневекового города[17].
Смотрите! — восклицает Зодчий. — Даже верх и низ в нашем мире порой различить нелегко. Геометрия его непроста. Я, Зодчий, ежечасно творю ее из камня, дерева и своего воображения. И уж кому, как не мне, знать это...
Камера сдвигается вниз, и мы видим внизу точно такой же дворик, для которого то место, где стоит Зодчий, служит крышей... мы видим только то, что
Знаем. Остальное домысливаем, угадываем, пытаемся сравнить с чем-нибудь похожим... В кадре — один и тот же пейзаж: город, река, мельница, но зеркально отраженные, и вдобавок одно изображение — позитив, другое — негатив. Когда глаз свыкается с двумя городами и квадратами полей между ними, эти квадраты, деформируясь, переходят в летящих в разные стороны птиц[18].
Что это — белые птицы на темном фоне или черные — на светлом? — говорит Зодчий, и сам тон его речи изменился, стал лиричным. — Знать этого нельзя, но можно вообразить и птиц, и оба города, и весь мир. И когда я понимаю это, я думаю: пусть глаз наш несовершенен, пусть рука немощна, но зато нам дано нечто большее — дар фантазии.
Круто "пикирует" камера на один из городов. Мы видим Зодчего на ступеньках какой-то лестницы, ведущей вверх[19]. Он поворачивает к нам лицо и говорит, впервые улыбаясь:
Вот потому мы и всемогущи! "Воображение важнее знания", — говорил Эйнштейн. И он прав, тысячу раз прав, — продолжает Зодчий. — Я, песчинка в мироздании, могу строить миры, в которые не ступала нога человека. Их, может, и нет вовсе, а мои руки, мои глаза создали их — вот здесь, в моем саду!