«Милый Беллармин! Как хотелось бы мне поведать тебе обо всем досконально, как Нестор. Я бреду по былому, словно собиратель колосьев по жнивью, где хозяин уже снял урожай...»
Развернутые сравнения «Гипериона» не находят аналога ни в «Вертере», ни в каком-либо другом романе в письмах; их плотность намного выше, чем в любом «греческом романе» (Линк сопоставляет его с «Телемаком» Фенелона).
«...И я не раз лежал не видимый никем, утопая в слезах, точно поваленная ель, что лежит у ручья, уронив в воду свою увядшую крону» (с. 58). Сравните в «Илиаде»:
В сравнениях с пчелой, северным ветром, непогодой, горным ручьем Ю. Линк усматривает гомеровские образцы эпических сравнений. Плотность же их в «Гиперионе» местами втрое превосходит плотность в «Илиаде» (см.: Link J. Op. cit.).
Сравним еще:
«И как во время затишья чуть-чуть колышется лилия, так и моя душа незаметно погружалась в свою стихию, в завораживающие мечты о тебе» («Гиперион», с. 65).
Формальный анализ как будто бы дает основание концепции Линка о «Гиперионе» как «национальном эпосе в прозе»; но нам не следует обольщаться насчет возможностей формального анализа. Сравнения в «Илиаде» — как и все другое — служат для создания внешней картины, эпического полотна, и даже когда речь идет об отдельном человеке — это все равно «внешний человек», не «человек изнутри». Очень хорошо это сказано М. М. Бахтиным в работе «Формы времени и хронотопа в романе» [414]. «Сплошная овнешненность» греческого человека в классическом искусстве, зримое и звучащее бытие, эффект площади («агора»), сегодня кажущиеся нам столь очевидными, оставлены без внимания Гёльдерлином, более того, превращаются в собственную противоположность. Если там все было вовне, здесь все внутри. Alles ist innig; мир ввернут внутрь, если воспользоваться образом, антонимичным выражению — душа «вывернута наизнанку». Если представить себе мир как сферу — как надутый резиновый мячик, то попробуйте его перевернуть так, чтобы внутри оказалась не только его внешняя поверхность, но и все то, что над ним и вокруг него. А также и то, что первоначально было в нем. Это и будет душа поэта, в которой бесконечность оказывается внутри. Вместо «овнешненного человека» — «овнутренненный мир». У Гёльдерлина все эпические сравнения Гомера обращены вовнутрь; он и в Ахилле видит «enfant gâté природы» и думает, что Гомер уводит его со сцены, «чтобы не профанировать в свалке перед Троей (ср. с. 610 наст. изд.). Аналогичным образом он выводит своего благородного героя из игры накануне Чесменского боя — после боя при острове Хио. Всё внутри — и тогда становятся понятными странности пространственно-временных отношений в романе (то, что М. М. Бахтин называет «хронотопом»). Для мира внутри безразличны разновидности научных градаций — и Гёльдерлину, наверное, было невдомек, какие мучения будут испытывать ученые с их сетками и рубриками. Гиперион путешествует в абстрактном времени-пространстве «греческого романа», но абстрактно-чужой мир Греции, будучи внутри, приобретает черты близкого и родного, неслучайного, органического, драгоценного для автора, героя — и для читателя тоже; здесь присутствует и другой тип времени — биографическое время человека, проходящего свой жизненный путь (выделяя этот тип, М. М. Бахтин указывает на «Апологию Сократа» и «Федона» Платона и формулирует хронотоп: «жизненный путь ищущего истинного познания»); мы найдем здесь идиллическое время с его сменой сезонов и постоянством места и историческое, образующее двойной слой, — и все это естественным образом сплетено в единое и единственное время-пространство романа. В разных частях усиливается то одно, то другое его свойство, отчего и проистекает такой разброс во мнениях критиков: эпос — трактат — идиллия — фантастический роман...
Уточнение следует сделать, пожалуй, только для последнего. В эпоху, когда А. В. Луначарский писал о Гёльдерлине, слово фантастика употреблялось не совсем так, как сейчас (ср. перевод из Шеллинга на с. 551 наст, изд.). Так что «фантастический роман» здесь следует понимать как роман-фантазия, умозрительный, философский роман, Schwärmerei.