6
Проснувшись, Анна не сразу сообразила, где она находится. Острый оранжевый луч, вырываясь откуда-то сверху, пронзал наискось полутьму. Он упирался в розовую занавеску, и в свете его полыхал красный разлапистый пион. Окончательно придя в себя, Анна сразу же была вновь озадачена: мать рассказывала что-то своим резким, без нужды громким голосом, каким часто говорят старые ткачихи, привыкшие к грохоту станков. В рассказ то и дело встревала Галка, рассыпая свои уж, уж, уж… А дети?
Словно ветер сдул Анну с постели, она рывком раздвинула занавеску. Старики сидели рядышком на широченной своей кровати. Лена и Вовка сидя дремали, уютно устроившись каждый на одном из колен деда. В темном углу, у весело потрескивавшей печки, смыкались две головы: черная, кудлатая и светлая, с толстой косой. Черная возбужденно потряхивала кудрями. Слышалось:
— …молодой, симпатичный, с усиками. Уж он сразу наклонился, ребят поднял, бабушке вежливо так помог, а я топчусь, как дура, в этих противных валенках с калошами, будто молочница какая. А он уж смеется: чего стоишь, прыгай в машину, Кнопка! Ты понимаешь, Женечка, это мне «Кнопка»… Уж я б ему Кнопку показала, да, думаю, еще рассердится, не посадит, и придется мне в этих паршивых мокроступах: трюх, трюх, трюх… Села.
— Мамаша, как же вы добрались? — спросила Анна.
— Проснулась?.. Очень просто добрались. Чай, не в гитлерии, свои люди-то, не бросили, подвезли.
— Нас дяденька лейтенант подкинул на пестрой полуторке, — авторитетно подтвердил Вовка, раскрывая один глаз, но не теряя теплого местечка в ложбинке дедова плеча. — А Галку он Кнопкой звал. — И для полной убедительности Вовка припечатал эту фразу словечком, должно быть, только что подобранным на военной дороге. — Точно.
По такому чрезвычайному случаю дед снял со шкафа щеголеватый самовар, весь разукрашенный медалями. Вскоре, подбоченясь, он мурлыкал на столе, нахально посверкивая в сторону электрического чайника, бездейственно пылившегося на подоконнике.
— Ну вот, совсем как в мирное время, — радостно потирая руки, заявил старик.
Семья, сидя вокруг стола, довольная, благостная, как бы отходила от пережитого. Такой увидел бы ее любой посторонний. Но тому, кто знал Калининых, наверное, бросилось бы в глаза, что степенный, медлительный Степан Михайлович как-то непривычно суетлив и многословен, что Варвара Алексеевна, наоборот, молчалива, часто отвечает невпопад, и взгляд ее, задержавшись на лице мужа, вдруг становится беспокойным. Анна видела это, и собственный ее взор против воли снова и снова притягивали иноземные этикетки консервных банок. Ах, как было бы всем хорошо, если б не этот проклятый немец!
Взгляд Анны останавливался на Жене. Она и Галка сидели теперь на большом деревянном сундуке. Галка что-то возбужденно рассказывала сестре на ухо, тараща свои серые лучистые глазищи. Женя улыбалась с ласковой насмешливостью. Тонкие ее пальцы перебирали кончик косы. Удивительно походила она на своего отца, которого Анна помнила таким же вот молодым, белолицым, синеглазым.
Рудольф Мюллер был одним из тех иностранных специалистов, которых в свое время, не скупясь, выписывали из-за границы промышленники Холодовы, не верившие ни в знания отечественных инженеров, ни в мастерство и смекалку русских рабочих. Тут были и немцы, и англичане, и чехи, и бельгийцы, но всех их текстильщики звали одинаково «немцами», и улица серых двухэтажных деревянных домов в особом районе двора, где обитала иностранная колония, в просторечии именовалась «немецкой слободкой».
После революции большинство иностранных специалистов разъехалось по своим странам. Мастер Мюллер, давно уже подозревавшийся администрацией в преступных связях с фабричными политиками, в Германию не вернулся. Он оказался большевиком-подпольщиком, одним из тех, кто утверждал в городе советскую власть. Потом вместе со сформированным на «Большевичке» полком Красной Армии он отправился на фронт, комиссарствовал и на войне женился на молоденькой ткачихе Татьяне Калининой, ставшей в том же полку медицинской сестрой. Вместе они вернулись в родные края, и бывший мастер-красковар привез серебряную саблю, полученную от командования за храбрость. В первую пятилетку рабочие избрали Рудольфа Мюллера красным директором ситценабивной фабрики, а в начале коллективизации горком послал его в деревню. Оттуда его привезли в красном гробу. Он погиб от кулацкой пули. Стоя с комсомольцами в почетном карауле, Анна навсегда запомнила тонкие, точеные черты его лица, пышные светлые волосы. Теперь, смотря на Женю, она думала, до чего же разительным может быть семейное сходство. Девушка, должно быть, и характером пошла в отца. Такая же прямая, непреклонная…
Но, и любуясь племянницей, даже гордясь ею, Анна ни на минуту не могла отделаться от мысли о человеке, из-за которого в этой всегда такой дружной и согласной семье пошли пока еще и не очень заметные, но ощутимые трещины. Немецко-фашистская армия принесла столько бед, отметила свой путь такой кровью, так бессмысленно изуродовала Верхневолжск, что в каждом немце-военном Анна невольно видела виновника этих бед. Зачем он сюда таскался? Почему об этом гитлеровском вояке племянница говорит как о друге? Анна перевела беспокойный взгляд на детей. Они что-то собирались делить по справедливому солдатскому способу.
— Кому? — спрашивала Лена, поднимая зажатый кулак.
— Мне, мне! — нетерпеливо кричал Вовка, для пущей беспристрастности крепко зажмуривавший глаза.
Девочка разжала пальцы. На ладошке оказалась шоколадка. Анна отобрала ее.
— А это откуда? — строго спросила она. Степан Михайлович молчал, а Женя, встав с сундучка, прихрамывая, подошла к столу и спокойно пояснила:
— Это тоже принес Курт.
Вот оно! Вот что томило Анну, что не давало ей наслаждаться миром за чайным столом. Разве гитлеровцы будут даром кормить кого-нибудь шоколадом! Чем же с ним расплачивались? Чем? Почему в этот дом, где люди умирали с голоду и замерзали на своих кроватях, в одну из комнат носили шоколад?
— Стало быть, гитлеровец вам сюда еще и сласти таскал?
— Я повторяю, Курт не гитлеровец, — медленно произнесла Женя. Она так же упрямо смотрела в лицо Анны, и синие глаза ее стали похожими на льдинки. — Он рассказывал, что он был юнгштурмовцем.[1]
— Он расскажет! А он тебе не говорил, что он внук Карла Маркса или племянник Клары Цеткин?
— Внуком Карла Маркса он себя не называл. Но он говорил, что его отец — коммунист и сидит в лагере Бухенвальд. И я ему верю, слышишь?! — В голосе и в глазах девушки был вызов.
— Кому ты веришь? — крикнула. Анна. Степан Михайлович поднялся, попытался встать между дочерью и внучкой.
— Анна, потом. Остынь, успокойся.
Но было поздно. Оттолкнув старика, Анна опять оказалась лицом к лицу с девушкой.
— Ты, комсомолка, говоришь о нем, об этом… будто он твой друг.
— Да, он мой друг!
У Анны руки опустились.
— Ты, может быть, еще скажешь, что любишь его?
Синие глаза были все такими же твердыми, так же прямо смотрели они в лицо Анны, а побледневшие губы спокойно произнесли:
— А разве можно запретить любить?
Анна бросилась к кровати, схватила Вовку, который уже успел перепачкаться в шоколаде, стала рывками натягивать на него шубку.
— Пойдем, маленький, пойдем… Лена, одевайся. Быстро!.. Нам здесь не место.
— Опомнись, не дури. — Дед старался вырвать у нее из рук испуганного мальчика.
— Я дурю? — бормотала Анна. — У девки мать в Красной Армии, а она тут с гитлеровцами путается. А дедушка радуется, консервы да шоколадки принимает… Я дурю? Это вы все одурели! Да будешь ты, дрянь этакая, одеваться? Что у тебя, руки одеревенели?!
Она дала Вовке звонкий шлепок. Но мальчуган был не пуглив и не терпел несправедливости. Он не заплакал. Он только покраснел, сбычился и молча двинулся на мать, размахивая крепкими кулачками. Это еще больше взбесило Анну. Оттолкнув мальчика, она бросилась к племяннице.